В один воскресный субботник, когда голод победил страх, я вышла на кухню и стала варить кашу. Готовить я не умела, да и до плиты как раз только начала доставать. Каша не удалась, но все же казалась мне лучше голодной смерти. Вот японцы любят смерть, особенно героическую, от меча достойного врага. А от голода как-то не поэтично.
Мама стала разглядывать, что за дела творились на ее кухне, а потом стала демонстративно звонить подруге, рассказать, что вдобавок ко всем моим достоинствам я еще и волшебный повар и все сожгла.
Мне снова пять
Частью воспитания были познавательные беседы на тему отвратительности меня, отца, окружающих. Не было и кусочка наших личностей, который бы ее устраивал. Отца тогда уволили, он еле устроился на низкооплачиваемую работу, и мы вроде как не могли позволить себе излишеств. Он больше не мог потакать ее капризам и выдавать деньги на журналы/сумки/платья/пирожные, которые она поглощала в избытке, пользуясь быстрым метаболизмом, который некогда, пожадничав, не передала по наследству мне. Она кричала и кричала, что только она понимает, как на самом деле обстоят дела у нас в семье (то есть какие мы идиоты), что нам повезло, что есть хоть один здравомыслящий человек в доме (показывала пальцем на себя), но что мы не считаемся с ее мнением, что она для нас – всё, а мы – ничего. И продолжала каждый вечер есть свои пирожные в прежних количествах, вознаграждая себя за тяжелую жизнь в окружении идиотов нас.
В одном она была права: мы действительно были слишком разные, чтобы встречаться каждый день за одним столом, но она упорно нас собирала. Идиотов надо дисциплинировать.
– Ешь ножом и вилкой, – раздраженно говорила она мне. – Ты что, из деревни? Есть нормально не можешь! Ты что ничего не ешь? Не оставляй ничего, ешь, сколько положили. Нет, добавки нельзя, посмотри на себя в зеркало. Ты же девочка, а жрешь, как мужик! Кого я родила? – она переключалась на отца. – Все твои гены, она даже вилку нормально держать не может! У всех у вас руки из жопы растут! Что ты молчишь?! Скажи ей, чтобы не раздражала меня!
– Как вы мне надоели! – продолжала она, подкрепив силы заказной лазаньей. – Ненавижу вас! Все для вас делаешь, а вы – ничего! Приходите как в ресторан! Всё вам подай-принеси!
Какой-то бес – ибо кто еще это мог быть – подарил ей злой язык, и она благодарно им пользовалась. Отцу говорила, что он не мужчина вообще, слабовольный и ничтожный, не может содержать семью. Ей не нравилось в нем буквально все – как он ходил, говорил, ел, не нравилась одежда, которую он носил. Как-то она отчитала его за одну из рубашек, забыв, что купила ее сама.