– А ну что тут происходит такое! – перекрывая шум, мощным грудным голосом заревела она, начиная работу. Ту работу, которую изо дня в день приходилось делать за них всех: за безответственно взявшую бюллетень историчку Ольгу Леонидовна, за несдавших планы учителей, за учком, за радиостанцию, за методсекцию учителей физкультуры (роно протоколы заседаний требует!), за пропавшего куда-то дежурного учителя… Одна! – А ну перестали немедленно, я сказала!
Эта фраза, как гиря, с размаху брошенная на чашу весов, тут же перекосила весь образ мира. Жёлтый кафельный пол, измазанный грязью, в серых лужах, качнулся в сторону Рябовой, под её тяжестью. Хаос и шум только что были равномерно распределены по всему вестибюлю. А теперь все устремились от директора прочь. Вверх по наклонившемуся полу, с расширяющимся ужасом в желудке, побежали ученики, таща куртки и пальто, прочь, в углы, на лестницы, по туалетам, лишь бы не попасться под немигающий директорский взгляд. Шум усилился. Вдруг в темени у Рябовой, изнутри, кольнула игла. Исчезла тут же. Она знала, что это значит. И, стоя с неотрывным бычьим взглядом, чувствуя давление на себя и снаружи, и изнутри, говорила себе редко, сама себя не слушая, вперемешку с другими мыслями: «Не надо, Тоня. Не надо, говорю тебе. Не надо. Спазмом дело кончится». Но это звучало слабо и далеко, по сравнению с близким, крупным, глаза занимающим, немыслимо-беспорядочным, дико-орущим движением, из которого вырывалось вдруг и запечатлевалось на сетчатке чьё-то растрёпанное пальто, волочащееся по полу с торчащим из рукава красным шарфом… Тряхнула головой, усилием воли сбрасывая наваждение и освобождая взгляд – надо выделить из толпы кого-то одного, по нему и бить! – покраснела (лицо вдруг, разом, стало свекольно-красным) и закричала вслед улепётывающему Ковалёву из шестого «б»:
– А ну пойди сюда!
Он в ужасе убегал, волоча за собой серое пальто. Шарф выпал и остался лежать на полу. И другие убегали. Дети мчались, пригнувшись, сжавшись на бегу, из-за всех сил работали их локти и лопатки. Их лица, только что бывшие такими разными, вдруг стали похожи. Глаза опустели. Они вбирали головы в плечи, они хотели стать меньше. Мышка, обыкновенная серая мышка, умеющая ускользать в щели, вдруг стала их идеалом. Спинами и затылками они видели, они чувствовали всю грузную, круглую, литую, в тёмное платье затянутую фигуру Рябовой.