В арестантских ротах существует закон, что если из партии арестантов, отправленных на работы, кто-нибудь убежит, то все остальные, как бы в наказание за то, что не донесли предварительно об умысле товарищей, заковываются в кандалы на неопределенное время, хотя, быть может, ни один из оставшихся на самом деле не знал, что замышляется побег.
– А что? Видно, тяжело в них?
– Тяжело-то не тяжело, ваше благородие, довольно стыдно. Человек-то я уж не молодой.
Я обещал Фоме похлопотать за него перед начальством, но начальство было неумолимо: Фому от кандалов не освободили.
– А вот и их батька, – сказал мне тут же офицер, указывая на вновь входящего арестанта, призванного для допроса по тому же делу о побеге.
– Как тебя зовут?
– Назырь Веллеулов.
– Из татар?
– Татарин.
– Что же ты, муллой, что ли, был, что тебя господин поручик батькой зовет?
Изменившиеся черты подвижного лица арестанта показали, что вопросом дотронулись до одного из больных мест, до одного из воспоминаний, которые хотелось бы забыть. Веллеулов горько улыбнулся.
– Их благородие изволит все шутить, потому и зовут меня батькой.
Веллеулов был обрусевший татарин: только незначительная разница в акценте изменяла его происхождению.
– Ведь он, однако ж, не зовет других батькой, от чего же тебя так величает?
– Я, ваше благородие, палачом был, вот они батькой меня и прозвали.
– Палачом? Как же ты сюда попал? Ведь не может быть, чтобы ты отслужил свой термин. Тебе всего лет тридцать. Да и палачи приписываются в крестьяне или мещане.
– Да я недолго и был им.
– Что же ты сделал, что опять попался?
– Из острога убежал.
– Что тебе за охота пришла? Ведь палачу житье хорошее: в иной раз водки столько, хоть вымойся, да и денег в придачу дадут.
– То-то и есть, ваше благородие, кому хорошее, а кому и нет. Вот Иван Захаров (имя одного заплечных дел мастера) не убежит.
– Чем же для тебя-то оно не хорошо было?
– И не знай что… Как учился на лубку, ну, думаю себе, дело легкое – валяй, только знай, а как привели живого человека, да как взглянул на него, а он стоит такой худой, жалостливый, кровинки в лице нет, словно мертвый, так у меня руки опустились: к кобыле его привязать не могу, стою, что твой столб. Уж частный ко мне подошел да палками пригорозил, так принялся справлять свое дело. Только и помню, как кричал он, сердечный, после каждой плети.