Глашатай - страница 2

Не смог. В голом вагоне для скота Джамал умирал у него на руках. Малика до последнего пыталась спасти ребенка – кутала во все, что позволили взять с собой (только белье и кое-что из теплых вещей; у многих не было и этого – отбирали солдаты); согревала своим дыханием, прижимала, молилась… Это был третий день пути – и Ахмад знал: ему не дадут похоронить ребенка; трупы скидывали прямо на полустанках, в мерзлую землю; тех, кто пытался спрятать тело родственника, избивали; тех, кто пробовал отойти от вагона дальше, чем на пять метров, расстреливали… Поезд летел к пункту назначения, колеса отсчитывали километры, в углу спал караульный, а на коленях у Ахмада в свертке из пеленок, одеяла и каких-то платков лежал его первенец – мертвый. Хорошо, что Малика была без сознания. Он помнил, как проснулся солдат – солдат увидел, поднялся и сделал несколько шагов в его сторону. Он, Ахмад, ничего тогда не сказал – он не мог просить; не заставил бы себя выговорить – ни ради сына, ни ради жены не мог унижаться и вымаливать милостыню у палачей: нохчалла… Однако – не пришлось. Караульный молча отвернулся и отошел. И на первом же полустанке, воровато озираясь, сам помог Ахмаду выкопать неглубокую яму…

…Бог евреев Яхве велел своему народу уничтожить или изгнать коренное население Ханаана; сотни финикийцев лишились жизни; уцелевшие покидали «пурпурный город» – и умирали в пути. Было это за полтора тысячелетия до рождества Христова. В семидесятом году нашей эры римляне изгнали евреев из Иудеи. В Средние века из Европы гнали цыган. В тысяча шестьсот четвертом царь персидский Аббас велел армянам покинуть Восточную Армению. В тысяча девятьсот втором англичане вагонами отправляли из Южной Африки побежденных буров.

Ни один век человеческой истории не обошелся без депортации: голодные, оборванные, изувеченные – шли по земле миллионами; в крови, в грязи, в отчаянии.

Растение вырывалось с корнем – и летело на бесплодные земли. Теряя листья, цветы и плоды, порой меняясь необратимо, все же упорно цеплялось корнями за чужую почву и – приживалось…

В Казахстане, спустя неделю после приезда, умерла от брюшного тифа Малика. А он, Ахмад, продолжал жить – почему, и сам не знал, но упрямо, день за днем, поднимался с восходом, шел на работу (ему повезло: приняли в колхоз механиком – он неплохо разбирался в машинах; многие же, так и не сумев устроиться, умирали от голода), после возвращался в избу. Снял угол у старой казашки; глухая на одно ухо, бабка не донимала разговорами. Он и рад был бы уйти к жене и сыну, но – не получалось; и Ахмад знал – это нохчалла. Вскоре он женился снова – на чеченке, что бедовала в соседнем ауле: у нее умерли мать с отцом, самой приходилось тяжко – хоть в петлю… Он был знаком с ее старшим братом – тот, по слухам, сумел спастись от выселения, остался в Чечне, сбежал в горы и скрывался там. Получалось, что, кроме Ахмада, у девчонки и не было никого. Свадьбы не играли; он перевез ее к себе, приносил продукты, она штопала его вещи, стирала и готовила. Так прошел год; расписались в колхозном «красном уголке», через семь месяцев она родила сына. Асет оказалась хорошей хозяйкой – среди чеченок других не бывает; покорной и покладистой женой, заботливой матерью. В пятьдесят седьмом, когда объявили о «реабилитации», у них было уже трое детей – тех, что выжили; еще двое умерли, едва родившись. Он помнил, как радовалась Асет, услышав, что можно вернуться, но Ахмад не собирался рисковать семьей, срываясь по первому слову той власти, что уничтожила треть его народа. Он не доверял никому – и ждал, упорно, молча, пристально: вот отправились на родину одни знакомые, вторые, пятые… От них приходили письма – о том, что дома заняты, жить и работать негде. Но все же никого не посадили и не расстреляли, не отправили дальше в вагоне для скота… И через два года, когда шайтана уже зарыли в землю, Ахмад повез семью домой. Старшему сыну было тринадцать, второму – десять, дочке – четыре с небольшим. Ему самому только что исполнилось тридцать шесть – а он чувствовал себя древним, как песок в казахских степях. Еще в Казахстане он решил, что возвращаться в Грозный не станет, а поедет на юг, в Шатой, найдет кусок земли, а может быть, и заброшенный дом. Двадцать три лета Ахмад зализывал раны; дети росли, родилась еще одна дочь; в ясные дни из окна второго этажа добротного дома была видна покосившаяся старинная башня, снежные вершины зимой казались темно-синими; к Асет то и дело прибегали соседки, а его совета спрашивали особо, на всех собраниях и посиделках. Жизнь выровнялась, пошла размеренно и правильно; и до тягостного события (как раз сорокадневной давности) ход ее не прерывался. Месяц и десять дней, как умер старший внук, первый сын старшего сына – его сбил на своей машине тот юноша, что шел сейчас, наголо обритый, в армейской плащ-палатке, среди старых и уважаемых людей – шел к нему, Ахмаду, и его сыну, чтобы получить прощение кровников… Нохчалла! – Ахмад знал, что простит – и потому что так просили муфтий и кадий, и потому что велел обычай. Парень уже поплатился за свою глупость – сегодняшний день запомнится ему навсегда. Редко, но все же бывало, что церемония шла совсем не так, как задумано; у родных убитого оставалось право в последний момент отказать в прощении. Тогда кровнику давали уйти – но уже со следующего дня за жизнь его и его семьи не давали и копейки.