В следующий миг трое гридней скатились по лестнице со второго этажа. Они увидели князя на полу, бросились на слепца и повалили его. Тот не сопротивлялся. Верёвки стянули мощное тело. Рюрик лежал рядом без сознания.
– Жив, что ли, – крикнул один из варягов, ощупав шею Рюрика.
Другой, для порядку, съездил сапогом связанному слепцу по челюсти.
***
Жегора нашли в землянке. Трое молодых словен, из новобранцев Рюрика до рассвета вошли к Боруну без стука и клика. Нагнулись под низкую балку, шагнули по глиняным ступеням, растолкав спящих кур. По кривым стенам плясало пламя факела. Борун вскочил спросонок. Со страху бросился за ножом, но тут молодой голос окликнул его:
– С миром пришли, Борун.
Тот замер, узнав говорившего – Кудрю, сына кузнеца.
– Мальчишку твоего князь зовёт.
– По что ему? – прошептал Борун, едва пришед в себя. В лучах факела белело его брюхатое голое тело.
– Дело доброе, не боись. Эй, возгряк! Слыхал? Вставай!
Жегор сверкал из-за рогожки сонными глазами.
– И котомку ему собери. Авось не свидитесь больше.
Пасынок с отчимом переглянулись. Кудря звякнул ножнами. А из другого угла длинно и тягуче распускался женский вой. То были мачеха и сёстры.
Скоро Жегор уже шаркал по льду дороги за тремя гриднями. В предрассветной мгле они были похожи на хохлатых чёрных великанов. Знакомой дорогой – на ту сторону Волхова-реки, к Городищу.
Борун остался в землянке. Он тупо глядел на остывшие камни очага вокруг горки золы. Казалось ему, что вся его жизнь теперь – что эта зола. И уходящее тепло было дыханием мальчика, найденного когда-то в остове сгоревшей ладьи, выращенного с отеческой любовью. Пусть иной раз он лупил его, гонял. Ну и что? Да кто ж своих детей батогом не кормит? – тумаки короеду слаще мёда, потому как на пользу в тяготах будущего пойдут. К тому же, был найдёныш его единственным наследником. Уродилось три дочери, а сына так ему и не послали. А уж сколько он чурам петухов порезал на капище! Видать, заместо того дали ему найдёныша. И, хотя викинги подучивали словен, что есть, мол, такие существа – рабы, и как этих рабов заполучить, но ильменцы такого уклада дичились. Всякая живикнка – человек ли, птица ли, – для свободы живёт. Да и умирает для неё же. Вот и мальчика Борун рабом растить не стал.
Вот так, – горевал Борун, – не успел сынку ни ласки, ни тепла дать. Всё собирался, похвалить хотел. Какой работник, какой умелец – как корзины плёл, какие завитки на горшках выводил! Даром что ротозей – всё б ему смотреть, как деревья высоки, да закат красен. Но что-то бы и с того вышло. А я-то, жерех трухлявый, и доброго слова не сказал ни разу. А теперь уж и некому.