Я оглянулся. Вокруг все еще никого не было, кроме уборщицы, медленно крадущейся ко мне с другого конца школьного коридора. Это была бабуля, сменяющая другую бабулю. К слову, молодых уборщиц в нашей школе я еще не видывал. Она плавно вырисовывала узоры на полу своей шваброй, сделанной на скорую руку из двух сколоченных перпендикулярно длинной и короткой досок и какой-то тряпки, похожей на замызганную футболку своего внука… или сына… может, мужа. Уборщица окунала швабру в зеленое ведро, отжимала тряпку, и я видел, как темная, мутная вода стекала по ее морщинистым рукам и попадала в сосуд. Мне было жалко ее, эту сгорбившуюся старушонку, пытающуюся хоть как-то удерживаться на плаву в мире, в котором без средств на существование, без связей, без хитрости и без обмана прожить могут только тараканы, и я не о насекомых.
И все-таки я сумел от нее отвлечься, но только лишь для того, чтобы проверить пол под ногами на наличие капель. Они, вроде бы, закончились у туалета, но ведь уборщица уже могла успеть их смыть.
По отпечаткам от подошв больших ботинок, способных принадлежать только Козлову, я убедился в обратном. Кровь вела прямиком в женский туалет. Из него как назло никто не выходил. Также никто не пытался в него зайти. Мне же как мальчику было запрещено в него заходить, поэтому я сначала подумал дождаться бабушку со шваброй, которая приблизилась ко мне еще на один метр.
– Бабушка! – окликнул я ее, понимая, что такое могло ее оскорбить. Вдруг она вовсе не бабушка? В общем, что сказано, то сказано.
Она не обратила на меня внимания, продолжая натирать до блеска пол.
Краем ботинка я дотронулся до кровяной капли, еще раз взглянул на дверь туалета и на изображенный на ней силуэт девочки. Еще раз – на уборщицу. Та уже, сгорбившись, наклонившись к полу, чуть ли не касаясь его носом, оттирала присохшую со временем, раздавленную несколько сотен-тысяч раз жевательную резинку. Я вновь окликнул ее, но это снова не дало никаких результатов.
Рассчитывать было не на кого, только на самого себя. Капля крови уже засыхала на лакированной поверхности, безвольно впитываясь в нее и пропадая в ее коричневатом цвете. Я приоткрыл дверь, до которой еще никогда не дотрагивалась рука мальчишки.
– Эй!
Молчание.
– Тут есть кто-нибудь? – спросил я пустое помещение, просовывая лицо в щель.