– Красивым. Свет в нем другой, не такой, как в Германии.
– Париж – город света. – Мсье Ле Бользек вздохнул. – Такое клише.
– Нет, это не клише. Так оно и было.
– Было? – Мсье Ле Бользек приподнял бровь, и на его губах заиграла полуулыбка.
– Здесь используют белый камень, – продолжил Себастьян. – И от этого все выглядит светлее. В Германии здания темнее.
– Я никогда не был в Германии, – признался книготорговец. – Ну, во всяком случае, за линией фронта. – Он иронически улыбнулся. Конечно, он наверняка сражался на прошлой войне, и вот теперь оказался втянутым в другую бойню. Ему можно было простить даже некоторый цинизм.
– Могу я спросить, где ты научился так бегло говорить по-французски?
– Моя мать – француженка.
Мсье Ле Бользек вскинул бровь.
– А отец – немец?
– Да. Я здесь в качестве переводчика, – поспешил объяснить Себастьян.
– Значит, любитель слов.
– Полагаю, можно и так сказать, но вряд ли эти слова поэтические. – Он выдержал паузу, раздумывая, стоит ли продолжать. – Просто бумажная работа, документы, ничего особо важного. – Он не хотел вдаваться в подробности. Мсье Ле Бользек казался довольно безобидным, но хотя и проявлял некоторую теплоту по отношению к нему, было бы наивно предполагать, что это искренне.
Мсье Ле Бользек резко повернулся и снял с полки еще одну книгу.
– Вот, тебе может понравиться.
Себастьян взял у него книгу и взглянул на обложку. «Портрет Дориана Грея».
– Оскар Уайльд. Он же не французский писатель.
– Нет, он ирландец, но это переведено на французский. Очень интересная книга. Думаю, ты получишь большое удовольствие.
Париж, апрель 1944 года
Себастьян
– Черт! – Капелька крови выступила на щеке Себастьяна. Отводя бритву от подбородка, он наклонился вперед, и край раковины неприятно уперся ему в живот, когда он попробовал получше рассмотреть себя в замызганном зеркале. Белки глаз стали водянисто-желтыми, а радужки – мутно-голубыми, как штормовое море. Он был уверен, что раньше они выглядели ярче. Пробежавшись пальцами по жесткой щетине, он подумал о том, как сильно изменился за последние четыре года. Потерял свой блеск – свою искру, joie de vivre, – как это ни назови. Он уставился в тусклые, невыразительные глаза, вспоминая, как раньше они сияли радостью жизни. Но теперь он слишком много знал о жизни и о себе.