Горько ли Богу оттого, что в него не верят его же дети? Больно ли ему от их ненависти и злобы, гордыни и алчности?
Я думаю, что как отцу Ему горько, порой нестерпимо больно.
Наказывает ли он из-за отречения? Но тут я считаю, что наказываем мы себя сами и очень жестоко, а он лишь с болью наблюдает за нашей гибелью.
Я не знаю, что будет дальше в этой истории сына, и чем закончится его конфликт с Отцом.
Могу лишь предположить, что все погрузится в тяжёлое молчание со стороны отца, которое равно забвению и смерти души ещё при живом функционирующем теле сына.
Щелк – и больше ничего нет.
Хорошо бы тебя не было, мама!
Из страха, как бы смерть не отняла
у нас ребенка, мы отнимаем ребенка у жизни;
не желая, чтобы он умер, не даем ему жить.
Януш Корчак
Передо мной сидела пожилая, больная, но еще державшая учительскую осанку женщина. Она смотрела на меня, не говоря ни слова. Она смотрела прямо мне в глаза помутневшими от катаракты глазами, в них я прочла вопрос «почему?» Нервно трогала худыми пальцами губы, затем складывала руки на коленях, как прилежная ученица, и молчала. Эта фраза перечеркнула весь долгий жизненный путь, проложенный ради него. Она ждала ответа, ответа очень важного: «Почему? И что она еще сможет для него сделать?»
Наша беседа с Антониной Николаевной состоялась несколько лет назад в большой, залитой светом трехкомнатной квартире в центре Москвы. Все, что я видела вокруг, отражало статус жильцов, привилегированной советской интеллигенции, элиты тогдашней эпохи: огромный дубовый стол с хитрым рисунком столешницы, такой гладкой, блестящей – ни пылинки, ни пятнышка. По углам гостиной расставлены большие китайские вазы с тонкой росписью. Мы расположились на просторном диване, обшитом жемчужного цвета мягкой кожей. Огромная хрустальная люстра ловила каждый лучик солнца и перебрасывала солнечных зайчиков на стены, украшенные старинными гобеленами, стол и орехового цвета паркет.
Беседа наша остановилась после этой фразы. Кем я была тогда для нее, я до сих пор не знаю: Анечкой, дочерью коллеги, врачом или тоже матерью сына? Возможно, впервые за свою долгую и правильную жизнь без ошибок и сожалений она решила поделиться этой болью. Несмотря на то что она еще сохранила осанку и безапелляционный взгляд директора школы, я чувствовала: ей плохо, тоскливо и безысходно.