– Что «да»?
– Я собираюсь. Мы договорились встретиться с Микеле.
– Опять?
– У него есть идеи насчет моей работы. Сказал, что ее можно опубликовать…
– Это нельзя обсудить днем? – Марко возмущенно возвысил голос, что делал редко.
– Конечно, можно, – Нара едва заметно улыбнулась, затем припечатала лоб Марко рубиновыми губами и выскользнула за дверь. Марко конфузливо покосился на ее ноутбук на столе, где покоились все наработки будущей публикации и тяжело, с налетом глубокой обреченности, вздохнул. Сегодня он ей не пригодится.
Миша Бозман сладко дремал на диване, когда пронзительный стук эхом вторгся в его сновидение. Юноша вскочил как ошпаренный и с физиономией исполненной ненависти и недоумения поплелся к двери.
Момент пробуждения Миша никогда не любил, особенно в детстве. Его мама, Инна Михайловна, просыпалась очень рано и шла работать еще в предрассветной дымке, проколотой редкими лучами солнечного света. Нагруженная сумками, она отправлялась на рынок то ли торговать, то ли торговаться, возвращалась всегда измученная и смотрела на сына, с какой-то совершенно не идущей ее грубому лицу, нежностью. Миша не отвечал матери взаимностью, но не из жестокосердия, ему казалось, что ей бы лучше выспаться и не тратить силы на общение с ребенком, который, итак, ее безоговорочно любит и не нуждается в дополнительном внимании с ее стороны. Разумеется, так емко формулировать свои мысли Миша тогда еще не умел и поэтому предпочитал просто злиться на мать. По мере взросления чувство обиды в нем только усиливалось, и он поспешил уехать из родного города.
Но переезд в Москву дался ему непросто. Агрессивная реальность мегаполиса и первые университетские неудачи взрастили в Мише мнительность и трепет перед силой авторитета, которым он сам не обладал. Как раз в это время критического переосмысления своей роли в жизни, он обрел нового ментора в лице Беллингема. Сперва Джуд юного Бозмана скорее пугал. Он сочетал в себе сразу несколько качеств, которые Миша привык ассоциировать со злодеями из детских мультфильмов. Джуд был очень вспыльчивым, разве что не искрился от всепоглощающей надменности и к людям относился как к отдельной категории самоудовлетворения, за рамки которой он редко заглядывал, а может быть и не умел вовсе. И тем не менее, именно благодаря Беллингему, Бозман наконец примирился с новой действительностью.