«Кто мы? – думал он. – Большинство всю жизнь не могут понять, кто они, и лишь избранным „счастливчикам“ удается понять себя, взглянув с высоты прожитых зим, рядом с дышащей в затылок и хлопающей по плечу своей костяной рукой смертью».
Перед обдумыванием следующей части глыбы, осознав ее мощь, он отвлеченно, все еще лежа в кровати, посмотрел за окно и, закрыв глаза, до боли надавил на них пальцами, массируя напряженные сморщенные веки.
«Куда мы идем?» Стиснув растянутые губы, Евгений покачал головой в стороны, но уже через мгновение опустившаяся на лоб ладонь успокоила ее, а пальцы, разгибаясь, медленно погрузились в русые волосы. «Идем? – подумал Евгений, ухмыльнувшись с теплой ладонью на лбу. «Мы вовсе не идем, – думал он, – нас одновременно тащит в разные стороны, меняясь во времени, мы постоянно изменяем сами себе, а потом еще это настроение – сегодня одно, а завтра… И еще интересней, – он тихо сел, закрыв свое лицо сомкнутыми ладонями, – что все это уносит бурным, колоссальным течением поток, своей страшной силой сметающий целые государства, не считаясь с жертвами… Этот вопрос должен задаваться только ему, причем чем чаще, тем лучше». Подняв голову и смотря на потолок, на мгновение замерев в бесконечности сложных размышлений, он глубоко вдохнул и выдохнул, опять лежа в своей теплой кровати.
Неожиданно ему стало легче, потому что он знал откуда. Это он знал точно и считал, что он из детства – интересного, сложного, цветного, пропитанного, как мокрая половая тряпка, запахом перемен, тучи, сгустившиеся над его детством, лили слезы миллионов брошенных на выживание людей.
Люди были будто поставлены бездушной программой на режим выживания, отбрасывающей в своих дьявольских настройках слишком сложное, большое, душевное, размеренное созерцание сочных красок добра. Цветность всех ощущений была сведена на минимум, с еле пробивающимися оттенками нормальной человеческой жизни.
Евгений вспомнил речь соседского деда, внятно, членораздельно произнесшего только первые слова.
– Я свободный человек, и ты, сынок, тоже свободный! И не обращай внимания, что я немного выпил. Я мыслю, значит, что?.. Ааа, – слегка шатаясь, он добродушно пригрозил черствым массивным указательным пальцем, – существую. Понимаешь, в чем подвох? Понимаешь? Мыслить – это только полбеды, нужно правильно это делать! – И он, снова пошатываясь, улыбнулся светлой, растянутой в полном добродушии, пьяной, жующей улыбкой и подмигнул с глубоким отцовским подтекстом. – Мы не умеем обращаться, правильно распоряжаться птичкой… все норовим, понимаешь, влезть… хм, хм. – Он поднес мясистый, сморщенный дедовский кулак ко рту и слегка прокашлялся. – Ну ты попал, сынок, да? – сказал он удовлетворенно. – Свобода, даа… – Он остановился в секундной задумчивости, будто отрезвев и больше не раскачиваясь, затем опустил голову и, ухватившись за нее двумя руками, с негромким зудящим мычанием и легким покачиванием седой головы произнес: – Свобода, мм… – Он стал в спешке хлопать себя по оттопыренным карманам куртки и, нащупав, что-то аккуратно вытащил. Это была небольшая стеклянная фляжка с жидкостью цвета насыщенного чая, пропитанного манящим солнечным светом. Отхлебнув два глотка, дед уверенно продолжил: – Мы не знаем, что это и с чем ее едят… Нас не учат правильности, а, наоборот, задуряют! Эта система гниет, она воняет. Они просто тянут время…