И хотя Илья и не углядел молодую бабу среди тех коников, но порой ему мерещилось, что видел, ему даже это снилось иногда: стоит баба Марта на берегу, а вокруг чудесные кони, как и она, умно глядят на подплывающего в лодке Ильюшу.
А в гости к уже старой настоящей бабе Марте Берёсте Илья и вправду плавал с дружком Сенькой Дерюжные Крылья и Анькой Перловицей. Аня приходилась дальней родней, тридесятой водой на киселе – Илье, но как-то сдружилась с Ильей крепко, а через него и с Сенькой. Над ними все посмеивались – неразлучная троица, а уже после выхода «Чапаева» стали звать Анкой-пулеметчицей, Петькой и Чапаем. Особенно смешно было при этом видеть большеглазую и благообразную, как икону, Аню. А вот к русому немного увальню Илье имя Петьки вполне подходило. Как и к чернявому сероглазому Арсению имя Чапай. Тем более что через пару лет он осуществил-таки свою мечту – поступил в летное училище.
И они сидели на скамеечке у родника рядом с бабой Мартой, хрустели сахарным аркадом, налившимся как раз в августе, и слушали ее сказки, глядя на озерную серую гладь. Арсению и Ане тоже полюбился ее плавный грудной голос. А еще и вот что: после встречи с ней в груди возникало ощущение странное, будто некий ком там образовался посередине, и он медленно таял потом несколько дней, ну дня три точно. Неизъяснимое чувство. Как будто этот ключ, что бил щедро из берега у деревни Горбуны, холодный, блескуче-серебряный, с песчаными завихрениями, – песок в нем был ослепительно белый, молочный, – вот молочным тот ключ и звали, – и он и клубился потом три дня посреди груди.
А что она рассказывала? Про каких-то купцов, плывших из Персии и как-то поплатившихся за свою жадность и глупость, один мóлодец так их провел, что заставил расстелить эти цветные шелка вокруг, и они превратились в цветущие поля. И про сосну теплую. Такая сосна росла раньше, раскидистая, золотисто-меловая, пахучая, при дороге полевой на Бор, что на речке Жереспее. И вот идет какой мужик в подпитии, ему сразу эта сосна приглянется, она его будто манит, и он присядет на минутку, а пробудет там до утра и без одежды. Хвать-похвать… А порты его, рубаха, картуз на ветках висят. И он вспомнит, что так ему подле сосны тепло сделалось, что раздеться и захотелось. Но как осенью один так вот прилег, а потом захворал да и в могилу сошел с кашля, так ту сосну под самый корень и срубили. Выходит, злая она была… А может, и добрая, но не со всеми.