Из дневника 1954 г.
23 февраля. Первый день.
Утром второй раз простился дома. Поехал в Лихоборы. Весь день пришлось пробыть там. Переночевали. С утра сидели в товарной конторе. Тепло. Люди приходят и уходят, разговор продолжается. Говорят больше об Алтае. Молодёжь с соседнего завода и некоторые из железнодорожников едут туда. Об Алтае никто толком сказать ничего не может. Каждый рассказывает о тех местах, где был сам: об уссурийской тайге, сибирских болотах, казахских степях.
К вечеру подали платформу. Заезжать на неё было неудобно. Крутились долго, мы кричали и советовали, шофёр потел, дело двигалось плохо. Наконец, сломали борт, а затем встали на платформе. Теперь можно ехать. Залезли в кузов. Холод собачий, тесно. Подвесили фонарь, разложили колбасу, хлеб (всё замороженное). Налили грамм по 100 спирта. Выпили за отъезд. Но после этого отнюдь не поехали, а пошли в контору отоспаться в тепле.
К 11 часам подали паровоз. Отъехали от станции. Спать приходится, залезая в спальный мешок в ватнике и шапке, а сверху с головой укрываться шубой. Когда начинаешь задыхаться, немножко приподнимешь её, и сразу становится прохладнее. В кибитке, наверное, градусов 20 мороза, так что на жару жаловаться не приходится. Едим по-поросячьи, в остальном – аналогично. Где и как только не живут люди! На севере в тундрах и тайге, в горах, на болотах, в пустынях и даже в таких кибитках, как наша. Живуч человек!
Пишу карандашом: чернила в ручке замёрзли. Вода и квас превращаются в один продукт – лёд. Утром 24-го вылезли греться на улицу. Днём рискнули зажечь примус. Первый час сидели в дыму, второй час – в тепле. Вскипятили воду. Выпили чай. Дым остался, тепла нет.
Сейчас вынул зеркало и посмотрел в него. Себя узнал. Николай тоже посмотрел в зеркало и тоже узнал себя. Сказал, что через недельку это пройдёт. Я с ним согласен. На станции я говорил по телефону с домом. Сказал, что всё хорошо. Мать советовала следить за чернилами, чтобы не пролились. Ответил, что этого опасаться не приходится. Но не сказал, по какой причине.
…Открыв глаза, я ничего не увидел, будто и не открывал их. Мой нос, торчащий из спального мешка, замёрз. Кибитка покачивалась, стучали колёса, где-то вблизи истошно вопил паровоз, пахло гарью. Возле меня шевелился Николай Николаевич. Он сказал глухо, как из-под земли: