Где-то там, среди горбов, прохлаждается вертолёт.
Холс прижал карту сотрудника к чёрному прямоугольнику магнитки и потянул ручку на себя. Дверь открылась. Холс с облегчением произнёс:
– Боялся, ректор заблокирует двери. Чрезвычайная ситуация всё же.
– Любой путь полон запертых дверей, – молвил Буц. – Будешь всякий раз так дёргаться, боюсь, когда-нибудь в лифте тебя хватит удар.
– Иди к чёрту, – равнодушно ответствовал Холс и переступил порог.
Вестибюль поражал непривычной пустотой и тишиной. Бледно-сиреневый паркет, белая стойка, бежевые стулья и красно-синий автомат с газировкой выглядели так, словно знать не знали о существовании человека и вполне себе обходились без него.
– Эй! – крикнул Холс. – Есть кто?
Буц снял “Юность” с предохранителя.
– Никого, – сказал он. – Никого, кто желал бы откликнуться.
Они направились в сторожку, где хранились ключи, и откуда раздался треснутый голос, пьяно навывающий:
– Мииняяя нихтоо нее уучииллл-ил-ик ихрааать наа хххиииитаааррре! Я сссам би-ил и щи-ипааал струнЫЫЫ! И би-ил, и щи-ипаал-аал!
Вой завершился короткой, хаотичной, но изумительной по своей грязной художественности бранью.
– Волейрот, институтский сторож, – представил певца Холс. – Он тоже борется с светлым и тёмным разумом… а также с красным и белым разумом… с сорокоградусным разумом тоже борется. С чем он только не борется.
– Особенно он борется со своей трезвостью, – усугубил Буц. – Бедная трезвость сбежала от него навсегда. Никто в трезвом уме не выдержит такого пения. Это самобичевание какое-то.
– Он штатный алкоголик института. Мы его так называем.
– И он великолепно справляется! Я бы ему премию выписал. И голосовые связки вырезал, иначе любое попадание в ноту придётся отмечать как национальный праздник.
По спёртому воздуху сторожки можно было легко и быстро добраться до вентиляционного отверстия под потолком, едва видного сквозь залежи сигаретного дыма. Перегарная вонь способствовала этому с беспощадностью плети. За стареньким столом, в ободранном серо-зелёном кресле с яркими пурпурными заплатками сидел старик Волейрот с весьма противоречивым выражением лица, таким, кисло-воинственным. Причём воинственность заняла брови и осела в глазах, а кислота скопилась, в основном, на опущенных кончиках губ и в сморщенности шишковидного подбородка. Складывалось впечатление, что сторож был одержим острым, хроническим желанием завоевать мир, но и близко не представлял, с чего начинаются подобные мероприятия.