Широкая полоса покрытой утрамбованным серо-коричневым гравием, мощёной по центру дороги тянулась через цветущую яркой, почти кислотной зеленью равнину. Поля, местами чуть поднимающиеся отлогими и длинными холмами, аккуратно прорезанные дорогами и изгородями, молча и неподвижно дышали ещё свежей после утренней росы бархатной щёткой хлебов и кормовых. В одной стороне пастух вяло и беззвучно щёлкал хлыстом, погоняя жадное до хрустящего травяного сока стадо, в другой стояла, в окружении нескольких домов и плодового сада, мельница с застывшими лопастями, обгорающая на солнце.
На большой дороге жило движение: крестьянские повозки, запряжённые где волами, а где и лошадьми – как сравнительно тощими, так и весьма тучными – жались к обочинам, пропуская по центру кареты и спешащих всадников, бивших лошадей по бокам ногами в сапогах с отсвечивающими шпорами. В одном месте рабочие чинили дорогу, поправляя покрытие, которое страдало как от быстрой езды, так и от тяжести крестьянских повозок. Конечно, дороги, входившие в сеть Вечных Шоссе, были построены основательно, но всё-таки и их обочины требовали ремонта, часто касавшегося таких повреждений, которые бы и не были заметны ненамётанному глазу. Однако, потому и важно было чинить вовремя малейшие поломки, угрожавшие, иначе, усугубиться. Так вот даже этим бесценным в своём труде рабочим приходилось бросаться в сторону, когда мимо пролетал на курьерской скорости очередной некто, чья блестящая потом лошадь выбивала копытами искры гравия из покрытия (не ехать же, в самом деле, по мощёному, стирая подковы!).
Однако, не все из тех, кто мог позволить себе скакать по центру шоссе, были в то утро так бешены и нетерпеливы. Шагом – даже как будто излишне неторопливым – ехал не слишком большой, но впечатляюще выделяющийся караван карет и крытых фургонов с всадниками во главе, по бокам и в хвосте. Впереди всех на беспокойном вороном коне с богатой сбруей – сравнительно молодой черноволосый аристократ весь в белых одеждах с длинным плащом, застёгнутым пряжкой в виде золотой пятиконечной звезды, кстати, перевёрнутой, с наконечниками копий, торчавшими из её внутренних углов. Он держался в седле прямо, чуть расслабленно, мягковато; неторопливо оглядывался по сторонам, едва-едва поворачивая гордо поднятую голову и чему-то еле-еле улыбаясь почти одними только глазами. Одежды его – даже сапоги! – были настолько белыми, что практически нельзя было поверить в их реальность: либо он то и дело чистился и переодевался, либо всё то – мираж.