– Мноа фас тут! – заметил он стоящему
рядом печальному Майеру.
– Весь взвод, – отозвался тот.
– Тах мао? – удивился Берестов.
– Как считать, – пожал плечами
танкист, щурясь от пыли, которую танк поднимал преизрядным
образом.
– Пленых нися упиать! – заметил
старлей, и сам подумал, что глупо как-то прозвучало.
– А он и не пленный. Головин у него
автомат выбил и в ухо дал, с ног сбил. Так что он в плен не
сдавался. Теперь я понял – он раненых добивал, да? – спросил
Майер.
Начштаба молча кивнул. И раненых, и
Петренко.
– Ирония судьбы, он там поодаль
оказался и…
Тут танк тряхануло на ухабе, Берестов
чуть не свалился долой, но танкист хапнул его за гимнастерку
сильными пальцами, удержал и, как ни в чем ни бывало, закончил
фразу:
– …потому не успел вскочить на
улепетнувшие мотоциклы, менял магазин к автомату, при нашем огне
залег, а когда падал на землю – она ему в горловину-приемник
магазина набилась. Он и не смог перезарядиться, а то бы наделал в
храбром Головине дырок.
Танк бодро лепетал гусеницами по
дороге, пришлепывал, нежно позванивая и дзинькая, попутно ревя
мотором. Берестов подивился странному сочетанию грубого грохота
мощного двигателя и нежного, словно колокольчики серебряные звона
от траков. Удивляло, насколько быстро неслась машина по дороге,
иные грузовики медленнее ездят даже на всех парах и вжатых в пол
педалях. При этом ощущения были странными, словно не сам старлей
глядит на дорогу, а кто-то посторонний и равнодушный. Отмечал
виденное и слышанное, но без эмоций, словно душу контузили и сейчас
она, покалеченная, свернулась в комочек и замерла. Слишком много за
один день вывалилось на обычного человека, хоть и военного и
обученного страной и государством именно для того, чтобы в военном
безобразии, лютости и хаосе он мог нормально работать. То есть
убивать чужих людей, тоже военных, но иного государства, и мешать
им убивать наших.
Берестов отстраненно попытался
разобраться в своих ощущениях и чувствах. Он был человеком
педантичным и любил, чтобы во всем был порядок. А сейчас все было
как-то совсем непонятно и это мешало сосредоточиться.
Давило чувство вины. За многое и
перед многими.
Все получилось из рук вон плохо. На
нормах маскировки не настоял, от бомбежки не спас, жена погибла, и
к стыду большому ее смерть как-то еще была непонятна, то есть умом
понимал, что – все, а смысла в этом понимании почему-то не было,
словно читал азбучное «мама мыла раму», равнодушно и не
представляя, зачем это делает. Может еще и потому, что погибло
сегодня прямо у него на глазах много людей, запредельно много для
обычного человека. И сам, своими же руками послал уцелевших в
город, – а там уже хозяйничали немцы.