А девчонка умерла через час. И ничего
не могли с ней сделать, нет ни инструментов, ни лекарств, все в
раздавленном медсанбате осталось, а тут – голые руки, да перочинный
ножик. И ведущий хирург только глянула – и отвернулась, помрачнев и
так невеселым лицом. Есть такие, что уже, считай, умерли, хоть еще
вроде и живы. Дышат еще, сердце бьется, лепечут что-то свое, живым
уже непонятное, – а уже там, за чертой. Ушли. И ничего тут не
попишешь.
И то ли нелепая эта гибель красивой
девушки, которая еще и жить не начала, то ли еще что, но ночью
скрутило Берестова. Всерьез скрутило, как никогда раньше. Гнал
подсознательно от себя понимание того, что убита его жена и он ее
даже не похоронил, так и осталась валяться, как сотни таких же
бедняг. Все казалось, что она где-то рядом, жива-здорова, что еще
что-то можно поправить, что все не так безнадежно, если убегать от
мыслей, забивать их работой невпроворотной… Словно если и не
закопал ее в землю, так вроде и не было ничего, все понарошку и
вот-вот они встретятся, как ни в чем ни бывало.
Только сейчас как током пробило –
умершие остались по ту сторону. Навсегда. Все, больше никогда не
встретиться ни с кем из тех, кто был убит. Никогда. Ни с кем. И то,
что он старательно гнал от себя понимание этого, – что нет у него
жены, нет ребенка, все это кончилось и осталось там, в «до войны»,
– ударило как пуля, как штык в ребра, только сейчас вдруг пронзило
его навылет. И это оказалось так же нестерпимо больно, как та пуля
в лицо, только теперь никакой надежды на то, что кто-то поможет,
вылечит – не было.
И тут Берестов неожиданно для себя
расплакался жгучими, словно крапива, слезами, – по-детски, навзрыд,
неудержимо. Страшно стыдясь такого немужского своего поведения, и
не имея сил остановится. Не себя было жалко, нет, а… Почему так
несправедливо? За что всем этим таким хорошим людям такое
досталось? Чем провинились? Чем?
И хирургиня, оказавшаяся рядом, –
собака злая, ведьма лютая, тварь бессердечная! – только гладила
его, красного командира, взрослого человека, мужчину, который свою
семью не смог спасти, не смог спасти подчиненных, доверявших ему
людей, по голове, словно маленького ребенка. И это было почему-то
естественно, исконно, не было в этом чего-то неправильного, слетели
все маски, что общество привинчивало по живому, только то осталось,
что положено природой от древних времен, что проверено и назначено.
Вся шелуха слетела. Только мужчина, – проигравший, побежденный,
уничтоженный вдрызг, – и женщина, кто таких как он рожает, и знает,
как вернуть к жизни. Просто пожалев и погладив молча по голове.
Словно сама Земля, Природа, Жизнь, чем женщина по сути и является,
каких бы глупостей ей не говорили и как бы ни пытались обмануть
заложенное изначально. Ходульная чушь про то, что жалость унижает
человека, как пытались впердолить людям всякие писаки, так и
оказалась чушью.