– Вот. – Александр вытащил из кармана несколько свернутых трубочкой десяток и пересчитал их, разложив на столе. – Здесь пятьдесят долларов.
– За что? – спросила Мередит. – Хочешь приватный танец?
– А ты что, тренируешься для будущей карьеры?
– В жопу меня поцелуй.
– Попроси как следует.
– За что пятьдесят долларов? – спросил я, чтобы их перебить.
Из нас семерых Мередит и Александр ругались больше всех, и пересквернословить другого было для них обоих предметом какой-то извращенной гордости. Дай им волю, они всю ночь не остановятся.
Александр постучал по десяткам длинным пальцем.
– Спорю на пятьдесят долларов, что прямо сейчас перечислю распределение и не ошибусь.
Мы впятером с любопытством переглянулись; Рен по-прежнему хмурилась, глядя в камин.
– Ладно, давайте послушаем, – с усталым вздохом произнесла Филиппа, будто ее одолело любопытство.
Александр откинул с лица непослушные черные кудри и начал:
– Ну, Цезарем явно будет Ричард.
– Потому что мы все втайне хотим его убить? – спросил Джеймс.
Ричард поднял бровь.
– Et tu, Bruté?
– Sic semper tyrannis, – ответил Джеймс, чиркнув ручкой по горлу, как кинжалом. Так всегда тиранам.
Александр указал на одного, потом на другого.
– Именно, – сказал он. – Джеймс будет Брутом, потому что он всегда играет хороших, а я – Кассием, потому что всегда играю плохих. Ричард и Рен не могут быть мужем и женой, это был бы изврат, так что она будет Порцией, Мередит – Кальпурнией, а тебе, Пип, опять в травести.
Филиппе, которой роль подобрать было труднее, чем Мередит (femme fatale) или Рен (ingénue), вечно приходилось переодеваться мужчиной, когда у нас кончались годные женские роли – что в шекспировском театре бывает часто.
– Убейте меня, – сказала она.
– Погоди, – вмешался я, наглядно подтверждая гипотезу Ричарда о том, что я в процессе распределения ролей вечно остаюсь невостребованным, – а я тогда кто?
Александр осмотрел меня, прищурившись, провел языком по зубам.
– Скорее всего, Октавий, – постановил он. – Антонием тебя не назначат – не обижайся, но ты просто недостаточно заметен. Им будет этот, невыносимый, с третьего курса, как его?
Филиппа: Ричард Второй?
Ричард: Обхохочешься. Нет, Колин Хайленд.
– Потрясающе. – Я уставился в текст «Перикла», который просматривал, наверное, раз в сотый. Таланта у меня было вдвое меньше, чем у любого из них, и я, казалось, был обречен вечно играть второстепенную роль в чьей-то чужой истории. Сколько раз я спрашивал себя, искусство ли подражает жизни, или все совсем наоборот.