Раиса молчала, слушала и не слушала, она ещё и не верила до конца, что всё это произошло с нею. В её доме беда, в её семье – горе.
– Кума, послухай мине, чо я табе скажу, не прокормить табе одной шесть ротов, помруть они от голоду. От скоро родишь. А с колхозу ничиво не дадуть побояца, хоч Александра Павлыча усе любили и вважали. По людях ты не пойдешь, вот и голодовка. Я вот думаю, надобно их чи по людям раздавать, дак у кажного своих, а у кого нету, дак они их и не хочуть государству у притулки, дак при живой матери не бяруть. А чиво их мучить, как будешь печь топить, закрой задвижку – учадять, и тибе лекше. Они на энтом свете не будут голодной смерти ждать, безвинные душечки.
– Кума, господь с тобой, ты чиво гутаришь, чиво ты мине советуешь, о боже, боже, придумала советчица. Ты ж дочку мою Нюру крестила, чиво желаить родная кума. Нет, кума, буду землю грызть, буду от зари до зари работать, а дети подрастуть, помогать будуть, выживем. Кума, выживем, а детей я более своей жизни люблю, и не для того я их рожала, штоб над ними здиваца, ишь чиво придумала, чадом подушить. Да чи табе, бездетной пустой бабе, понять материнское щастя. Ну, кума, ну, совсем, дасть бог, к табе за миластынию не приду. Каждый свой крест несёть.– Раиса отвернулась от кумы Маши и свернула на другую стежку.
– Кума, кумочка, Раичка, прости, я ж хотела кабы табе лекше, – залепетала кума.
Раиса молча ускорила шаг и подумала: « Вот кума дак кума, пожалела, да бог ей судья».
С ужасом взглянула Раиса на свое сиротливое подворье, хата – мазанка под соломенной подгнившей дырявой крышей, сарай, плетённый из хвороста, обмазанный коровьим навозом, распадающийся в стороны, с трухлявой крышей. Баз опкопанный рвом, чтобы талые весенние воды с бугра, что был перед хатой, не стекали под хату и сарай.
«Как же они могли так поступить, он же для детей и семьи ни чиво не нажил, усё об колхозе и думал, завсегда тольки и гутарил: главное колхоз поднять, как колхоз будет богатым, то и колхозники заживут припеваючи у богатстве», – вспоминала Раиса рассуждения мужа.
Двенадцатилетняя дочка Нюра проснулась и потихоньку, чтобы не разбудить других, подошла к матери, цедившей молоко в первой комнатушке.
– Маманька, а папаньку скоро отпустять? – потирая глаза, спросила Нюра, «вылитая» Раиса.