Десятник пришел в себя первым. Человек, колдун или чародейская
тварь, но убийца должен быть схвачен!
– Стой! – крикнул он чужим голосом. – Пристрелю, как
собаку!
Еще не закончив фразу, воин понял, как нелепо она прозвучала. Но
убийца не усмехнулся, не выкрикнул в ответ насмешку. Он лишь глядел
на стражников – но взгляд утратил остроту, стал невидящим.
У ног твари возникло желтое кольцо света. Оно начало медленно
подниматься над травой, окутывая существо золотистым коконом.
Оружие заледенело в руках стражников, сердца сковал холод.
Золотистое сияние развеялось – и вместе с ним исчезла таинственная
тварь. Опустел обрыв над рекой, лишь ветер трепал клочья желтеющей
травы.
Оцепенение отпустило стражников. Бледные, потерянные, сгрудились
они вокруг десятника, а тот с трудом выдержал
тоскливо-вопросительные взгляды и прикидывал, какими словами будет
докладывать сотнику о том, что стоял в двух шагах от преступника,
убившего Мудрейшую Клана Дракона, и тем не менее упустил
злодея.
Золотистое сияние гасло в зыбкой глубине зеркала. Исчезали
очертания решетки, расплывались потрясенные рожи стражников,
растворялся край обрыва. Все скрыла мелкая рябь.
Зеркало не было послушным рабом падавших на него лучей света.
Оно обладало чем-то вроде собственной воли и само выбирало, что
появится на его поверхности. Но что бы ни выплыло из светлой
глубины – морское сражение или тайное убийство, любовное свидание
или казнь на площади, – все было как-то связано с человеком,
что сидел сейчас в кресле перед зеркалом. Именно его отражение
проглянуло сквозь успокаивающуюся рябь. Сначала проступили глаза –
серые, широко поставленные, – потом густые брови, прямой нос,
чуть впалые щеки, окаймленные черной бородкой, длинные прямые
волосы... За спиной человека видна была комната: пушистый светлый
ковер на полу, полка со свитками и книгами, невысокий столик,
жаровня для благовоний, старинные водяные часы.
В комнате почти ничего не менялось десятилетиями. А вот ее
хозяин за последнее время изменился – и очень! После длительной
отлучки он возвратился в родной замок таким, что его с трудом
признало собственное зеркало. Кожу покрывал жестокий, дубленый
загар; руки, некогда холеные, были в мозолях и трещинах; движения
утратили томность и лень, стали угловатыми, нервными; уголок рта
время от времени подергивался; во взгляде застыло горькое и злое
недоумение: мол, как