Тихо тлели угли, переливаясь зелёно-чёрным малахитом, тяжело дышала печь, в углу дрожал язычок лампады. Внутри у Тима всё горело. Изжигались последние силы, глаза слипались, голова тяжелела, пальцы из последних сил сжимали тонкий пододеяльник – они белели медленно, неспешно, словно жизнь уходила капля за каплей, секунда за секундой, отмечая свой уход дрожью во всём теле от удаляющихся за чёрным окном шагов. Сползало одеяло, и не было сил его поправить. Тиму виделось что-то неясное. Он вцепился в одеяло зубами, прижал его изо всех сил к себе, и слёзы, как падающие звёзды в морозно-чернильном небе, подсолили чистую белую ткань подушки.
Кухня погружалась во тьму, мать молилась, словно стонала, закусив платок. Горе матери, пережившей своего ребёнка, горе человеку, пережившему свою веру, горе человечеству, пережившему Бога… Отец не находил себе места, он принимался то за одно, то за другое дело, но всё валилось из рук. В конце концов, он взял топор и вышел на двор, раздался сухой треск колотых дров, этот звук заполнил тишину Рождественского вечера. По простуженным садам и по тёмным улицам города гуляла свобода… Колоть дрова вначале было неловко, мешала телогрейка, рука в варежках неумело брала берёзовые катыши, ноги в калошах скользили, и чернота окон дома не давала душе покоя… Псы зимы с шумным шелестом позёмки по насту несли сани холода, разнося муть ночи во все закоулки. Миллионы зелёных кошачьих глаз вспыхивали на сугробах, под крышами сараев и домов, на проводах и под сенями стонали замёрзшие галки, мир ожесточённо острил свои клыки, когти, блестя жадными злыми глазами, в неудержимом желании всех и каждого сохранить лишь собственную маленькую жизнь… Переваливаясь через дорогу, ковыляя на своих обмёрзших ногах, в грязном поношенном белье ползла культяпка смерти, ползла туда, к дому, где слышался сухой треск коловшихся дров… После расколотой первой поленницы отцу Тима стало немного полегче, работа облегчила душу, сняла усталость ожидания. Он снял телогрейку, скинул варежки, стянул с головы шапку и заработал еще тверже и упрямее, повторяя: «Пусть все болезни отойдут ко мне. Господи! Все! Только пусть будет жить мой мальчик…»
Он не заметил, как показалась из-за туч ЕГО ЗВЕЗДА, как удлинялся от чьей-то тени за его спиной силуэт на снегу, как жена увлекла его, будто пьяного в тёплый дом, как он, не раздеваясь, в полуобморочном состоянии, провалился в тревожный цветной сон. Ему приснился Хлебный город, как там праздновали Рождество, и как великан Верлиока не смог помешать празднику. Напившись, он угодил в полынью реки и всю ночь возился в ней, пытаясь выбраться. Однако праздник в городе получился на славу: вокруг большой синей ели веселился весь город – и стар и мал. Здесь был и сам Мармеладный король с принцессой из розового зефира, и молочный кот цвета топлёного молока, и горчичные верблюды со своими хозяевами из белой ванильной халвы, весело щебетали пряничные голуби и щербетные воробьи, по всему городу стояли белые мороженщики из сливочного мороженного и продавали круглые дольки, обсыпанные сахарной пудрой и имеющие вкус и цвет различных фруктов. Банановые обезьянки танцевали весёлый танец, а ананасовый попугаи выкрикивал фразы на древнееврейском языке. Все кружили хороводы, прыгали через костёр, играли в прятки и лапту до тех пор, пока не показалась Рождественская звезда. Прежде чем взойти над Северной страной, она появлялась в городе хлебных человечков и исполняла любое их пожелание за то, что они весь год приносили лишь добро людям. Город замер, словно погрузился в волшебный сон.