Я прятался под зарослями берега крутого,
ввысь ураган швырял меня до облаков гряды,
и ни сторожевой корабль, ни парусник торговый
мой пьяный остов извлекать не станут из воды.
И в дымке фиолетовой рассвета
я неба стену красную прошиб – на ней
был солнца свеж лишай – деликатес поэта —
средь синевы размазанных соплей.
И спятившей доской я плыл вдогонку
морским конькам, волне наперерез,
и, словно палкою, в огромную воронку
июль сшибал ультрамарин небес.
Мотальщик вечный синевы бездонной,
Мальстрём меня тянул к себе в провал.
А я, заслышав Бегемота гон любовный,
по старым пристаням Европы тосковал.
Я видел звезд архипелаги – земли,
чьи небеса глубо́ки, точно бред.
Не в этих ли ночах в изгнанье дремлет
мильоном птиц златых наш будущий Рассвет?
Я часто плакал, ведь луна страшна до жути,
а солнце горько и рассвет тяжел,
и едкая любовь затопит пьяной мутью…
Я киль бы вдрызг разнес и в глубину ушел.
Из вод Европы мне лишь лужа небольшая
нужна, где мальчик, сев на корточки, в закат
кораблик – бабочкой непрочной мая,
пускает, странною тоской объят.
Я больше не хочу истомы вашей, волны,
и к ремеслу купца я не вернусь назад,
чтоб снова видеть флаг иль вымпел, спеси полный,
и каторжных понтонов жуткий взгляд.