– Идите по следу, – велела я, становясь на узенькую тропку, проложенную в зарослях шиповника. За прошедшие годы тот, казалось, разросся пуще прежнего, и шипы сделались длиннее. Темно-желтые, загнутые, они походили на звериные когти, и мне подумалось, что этот сад, он… неправильный.
Насквозь неправильный.
А потом подумалось, что и правильно. Это ведь аномалия. А если бы сад был правильным, то какая аномалия тогда? То-то и оно.
Тропинка легла полукругом, будто и сад не желал подбираться близко к черному озерному стеклу. При дневном свете проклятый бочаг гляделся почти обыкновенным. Разве что слишком уж правильная форма, будто кто-то циркулем окружность вычертил. И вода черная, гладкая, что стекло. Даже на воду и не похожа.
– Мертвая, – тихо сказала Ксюха и себя обняла. – Надо же…
– Нормальная, – Васятка нос рукавом вытер.
Вот точно простынет.
– Нет, – Ксюха прикрыла глаза и качнулась. – Силы… силы из неё тянет, будто… там, на дне лежит что-то, воду мучит…
Светлые волосы Ксюхи задрожали, поплыли новорожденным туманом. И я ущипнула подружку.
– Клад? – с надеждою воззарился Васятка.
Ксюха покачала головой и вцепилась в Васяткино плечо с такой силой, что он охнул.
– Лазал туда? – спросила она.
И побелевшее вытянувшееся Ксюхино лицо было страшно. Хотя Васятка не испугался. Он у нас вовсе не пугливый.
– Я только окунулся разочек, – сказал и голову задрал. – Я не трус!
– Дурак, – Линка отвесила подзатыльник, но по-сестрински, любя. Она-то всегда братца хотела, у матушки спрашивала, пока не поняла, что в иных семьях мужчины не родятся.
Судьба.
– Потом на пруд пойдем, омыть тебя надо, – сказала Ксюха, пальцы разжимая. – И чтоб больше сюда не совался. Там… очень дурное.
И плечами повела.
А я Ксюхе поверила. Кому, как не ей про воду знать. И раз уж такое дело, то…
– Это Тимоха его подбил. Взял на «слабо», а этот и рад доказать…
– Плохо, – Ксюха нахмурилась.
Теперь она смотрела на воду, и я тоже. И чернота её уже не казалась густой, дегтярною, скорее уж наоборот. В черноте этой виделась глубина.
Будто…
В зеркале.
В том старом зеркале, которое тетка убрала на чердак, потому как иные зеркала не след держать в доме, где дети есть. И еще скатертью расшитой занавесила. Только я… я ведь все одно гляделась.
Тогда.
На Зимнюю ночь, которая самая длинная в году. И не только я, мы все… гляделись и забыли. И про то, что видели, тоже забыли. А теперь вдруг вспомнила я ту густую непроглядную черноту, которая взяла да выплюнула искорки. Сперва одну, после другую, а там и третью. И искры эти закружили, заплясали, складываясь…