В конторе, где расположился сборщик пушнины, что-то вроде клуба: сдав шкурки, мало кто уходит сразу.
Откровенно рассматривать чужую добычу или чужой улов считается дурным тоном. Но ревниво косятся на колченогий письменный стол, на который перед приемщиком выкладывают шкурки.
Тот неторопливо берет их по одной, встряхивает, поворачивает так и эдак, дует на мех, внимательно вглядываясь в подшерсток.
– Первым сортом. Первым. Первым…
Но вот у очередного песца под белоснежной остью мех чуть сероват у самого основания – «не доспел» песец, не долинял, не успел «дойти», рано угодил в ловушку.
– Этот вторым. А у этого кровь вот здесь. Капканный, небось? А песец хорош. Пусть хозяйка еще потрет. Завтра приноси – ототрет, приму первым.
Расчет будет потом, сразу за всю добычу, в конце охотничьего сезона.
День еще короток, смеркается рано, но свет пока не дали. В конторе уже темновато, только голубоватый свет вечерней тундры льется в заиндевелое понизу окно. И кажется, будто из угла, где на подстеленном куске брезента горой свалены шкурки, тоже исходит белый мерцающий свет.
Приемщик вместе с кем-то из помогающих ему охотников увязывает это сверкающее великолепие в далекий от свежести брезент, утягивает узел крест-накрест, словно хозяйка белье, чтобы нести в прачечную. Только содержимое такого узла многие годы отправлялось на Международный пушной аукцион, где страна наша выручала немалую валюту за сверкающий тундровой белизной мех. Продавать сами кому бы то ни было песцов охотники не имели права. Скупка и продажа этого меха была государственной монополией.
Вместе с охотниками я вышла на крыльцо и невольно подняла глаза к наливающемуся ночной чернотой небу, на котором начали уже проступать крупные тяжелые звезды. И среди них, посверкивая, словно подмигивая, пробиралась одна – маленькая, но очень яркая. Торопился своей небесной дорогой какой-то спутник,
– Бяжи-ит, – вздохнул кто-то за моей спиной. – Мож там и моя гаечка есть.