Я редко видела еще более выступающую такую же влажную губу деда- он садил меня спиной к себе. Дышал он всегда тяжело. И у него были очень острые неудобные колени. Пушкин гений, с ним я забывала о том, как затекало мое тело, как подо мной все время шевелились переминались жесткие ноги. Как зачем-то там. Так назойливо. И неприятно. И даже через плотную хэбэшную ткань чувствуется. И, кажется, опять и трусики и даже короткий детский халатик почти проникли туда. И конечно мне это только кажется. Просто деду подо мной тоже, наверное, страшно неудобно. И у него так же онемели все ноги и руки, раз он постоянно ими дергает. Но он меня очень любит и конечно дочитает мне про мертвую царевну. И она обязательно оживет.
Я очень скоро научусь читать сама. Сначала про моего любимого Синдбада Морехода и птицу Руф. Потом я буду читать вслух моим таким еще маленьким детсадовским одногруппникам, пока воспитательница гоняет чаи с нянечкой. Потом я достану из шкафа рассказы Чехова и прочту как кошка сьела котят, чувствуя весь ужас смерти и ужас самой же жизни вместе с чеховскими детьми.
В 5 лет. Но на дедовых коленях я буду сидеть еще долго.
Я начала осознавать себя очень рано. Сначала все поняла про себя, маму и смерть, а потом на эту конструкцию уже стали нанизываться остальные не самые важные события.
Я помню себя в 7 месяцев. Квадрат окна в нашей двухэтажке «под снос». Яркое Солнце в нем. Из желтоватого радио голос Боярского. Редкой гнусавости и тоски. Все пройдет. И печаль и радость. И я начинаю рассуждать: Все пройдет и Мама пройдет и Я пройду. Мне становится невыразимо тошно. Я, мне так казалось, горько и тихо плакала своим мыслям. Мама услышала рев. Выключила радио- я успокоилась. Включила-реву. Эксперимент продолжался до конца исполнения.
Через лет 7 я поделюсь с мамой своими инсайтами. Ей придется поверить, уж очень не по-младенчески я тогда прислушивалась к песне, хмурилась и орала. Светка, ну ты прям понимала слова? До сих пор спрашивает она меня не без гордости. Еще бы, ее ребенок с такой особенной недетской памятью.
Если бы она знала, что еще в ней хранится.
Все дети чего-то боятся. У меня кроме неминуемой смерти тоже был простой детский страх. Я боялась перышек из подушки. Казалось бы. Что-то легкое, щекочущее. Острые, темно-серые, волосатые, впивающиеся в нежную спину, худенькие лопатки. Из тусклых с вечными пятнами подушек торчали их невидимые кончики. Я проводила рукой по шершавому пододеяльнику. Проверяла, все чисто. Но только устраивалась спать, начиналась эта коварная пытка.