«Сохрани мою речь навсегда…»
Настала торжественность: памяти, взгляда и голоса обнажена —
Темна беззащитная стать, как в чернила макнули.
И длится секунда, как падая, слышит расстрелянных стоны княжна,
И царствует ночь только в пору цветущих магнолий!
Сухими напейся слезами из Чистых прудов!
Мне стих Тридцать первого года – прожить бы вручную.
И пляшет духанщиком день, все чаинки продав,
И речь окунают в ангарскую прорубь ночную.
Хватающих воздух губами, зашедшихся кашлем, блаженных найди —
Ходячие тени, свершившихся лет доходяги —
В осеннюю блажь погружённые строки, у коих вся смерть впереди,
Хватили из мёрзлой бадьи веселящейся браги!
И грянулась оземь давно ненавистная весть:
Что нет таких горл на земле, чтобы выпростать свары
Ночных камнепадов, и тихо при этом учесть,
Ночных «воронков» ужасающе-тихие фары…
Свой голос остывшей буржуйки отставший запишет поэт, наготу.
И бледные тени трамваев, злой дребезг вбирая,
В моём, до костей обнажённом, в сиротском, в таком же московском году
Исчезнут под натиском солнца, в разгаре раздрая.
***
Я для плахи стихи напишу,
для посмертного вскрика над койкой,
На которой застыли лучи полуночной звезды.
Я под бьющимся сердцем ношу неумолчный какой-то
Голос, будто распаханный стон вековой борозды.
Постаревшее имя потерь
напишу вдаль, в дороге с котомкой.
Только ты мне поверь, только ты и остался, осталась одна у меня!
Пусть почудится что-то о жизни последним потомкам: Тихий пепел костров, да задумчивый взгляд
на остывшее пламя огня…
Я с опаской стихи напишу —
как босой по камням под полуденным зноем.
Где блаженная течь ренессанса с избытком страстей!?
Я лишь тень воскрешу венценосных веков, о которых мы знаем