Получив согласно списку, с которым сверялся раздатчик, свои восемьсот граммов чёрного плохо пропечённого хлеба, Василий сразу отломил кусок на завтрак, остальное завернул в видавший виды платок, спрятал в карман и подставил раздатчику кружку, в которую тот насыпал отмеренную спичечным коробком порцию сахарного песка. Кусковой сахар Василий бы, конечно, приберёг на обед, но заключённым такой не давали, потому что его можно взять в побег. Хлебную пайку на «Пятьсот первой» выдавали утром, согласно поданному бригадиром с вечера списку, и это было правильно. В некоторых лагерях хлеб давали вечером после работы, из-за чего потом ночью в бараке случались драки со смертоубийством. Раздатчик плюхнул каждому в миску черпак жидкой каши, его помощники разлили по кружкам слегка подкрашенный кипяток, и заключённые быстро заработали ложками, дочиста вычерпывая сваренную на воде бледно-жёлтую массу.
Запивая пресную пшёнку сладким кипятком, Василий смотрел на хмурые, сосредоточенные лица соседей, вспоминал свой сон, и впервые за долгое время ему захотелось с кем-то поговорить. Просто поговорить. О погоде, доме, жене, о будущем. Четыре года, проведённые в заключении, он не думал о будущем. Он просто пытался выжить в замкнутой и сложной биологической системе под названием ГУЛАГ, где хищники разных видов грызутся между собой и безжалостно, с остервенением пожирают более слабые виды, а те любыми способами пытаются выжить, уворачиваясь, прячась и подставляя друг друга под острые клыки хищников.
В этой биосистеме трудно остаться собой. Трудно не растерять человеческие качества – честь, совесть, жалость, сострадание. Мало кому это удаётся. И ему не удалось. Нет, он никого не оговорил, никого не предал и не пытался выжить за счёт кого-то, но огрубел душой и разочаровался в человеках. Он так и не узнал, кто написал донос, из-за которого ему, не разбираясь, просто нарисовали десять лет исправительно-трудовых лагерей, но с первых дней заключения он почти перестал говорить с людьми. На вопросы старался отвечать односложно либо использовал минимальное количество слов и, за очень редким исключением, сам ни к кому не обращался. И не раз ему довелось убедиться, что это было правильно. Не раз и не два на его глазах просто за произнесённое в разговоре слово «побег» или упоминание имени вождя всех народов люди получали новые сроки или становились к стенке. Провокаторы и стукачи, работающие за миску супа или дополнительную пайку хлеба, тут же сдавали болтуна следователю. А стукачом и провокатором может быть любой сидящий за этим столом. Заповедь арестанта: «Никому не верь, никого не бойся, ничего не проси», услышанная им ещё в первые дни заключения, твёрдо сидела в мозгу, но оттаявшая за эти дни душа требовала общения.