Это было правдой.
Если чувства Марты напоминали мои – а я на это очень надеялся, ума не приложу, как она могла выносить это так долго? Я ещё держался летом: не видел девушку и обходился гневом. Готовился. Увидев её, не вынес и месяца глухого одностороннего обожания. Это оказалось по-настоящему больно.
Никаких светлых чувств созерцания издалека, только чёрная тоска мучительного отделения от неё, толкавшего выть в голос и проклинать глупую судьбу.
Меня снова тянуло её поцеловать.
Я разозлился на себя. Хотелось отвесить себе пощечину.
Все решила Марта. Понятия не имею, как она так просто читает на моём лице, но уже в следующий миг она сама поцеловала меня. От неожиданного шага навстречу я дрогнул, шагнул назад, ударился в стену, готовясь приложиться макушкой, но боли не почувствовал.
Снова губы Марты, её вкус и её тепло. Чуть погодя я ощутил на затылке руку, понял, почему не почувствовал боли от удара – она успела обхватить ладонью мой затылок.
Её огонь жёг через платье и мой форменный костюм. Мне было стыдно и, в тоже время, мне ещё никогда не было так хорошо.
Что же это за власть такая?
Оттолкнуть Марту не было сил. Мы очень долго целовались. Очень и очень долго.
В дверь кабинета постучали.
Спустя долгую минуту, когда мы смущенно оправили одежду и волосы, я подошел и приоткрыл дверь. За ней отыскался Максим.
– Вы уже помирились? А то этот придурок собирается драться.
Я бросил взгляд в направлении, указанном другом, и отыскал там Григория. Он стоял, уперев руки в бока и недоверчиво сверлил взглядом Кирилла, преграждавшего дорогу, Максима, стоявшего вторым этапом препятствий и теперь меня.
– Тебя это не касается, – мигом ощетинившись, бросил я.
Григорий собирался ответить, и по его лицу я понял, что слова будут грубыми и вызывающими, но он не успел.
В приоткрытую дверь, обогнув меня сквозняком, выскользнула Марта.
– Увидимся завтра за завтраком? – спросила она, дождалась кивка и ушла.
Следом за ней, бросив напоследок всем нам угрожающий жест, отправился Григорий.
Я был на седьмом небе от того, что сумел с ней помириться.
Но, духи побери, почему она позволяет Григорию преследовать себя?