вина надобно побольше. Царь-то до хмельного охоч… Домрачеев да девок-плясуниц покличь…
– Не бойся, Луня, – усмехнулась атаманша, показывая свои чудесные белые зубы. – Не прогневлю царя-батюшку, сумею ему, сердешному, угодить… Будет доволен…
– Да уж знаю, знаю, атаманша, – ласково улыбнулся Максимов. – Баба ты ловкая, когда захочешь, то любому можешь угодить…
Потрепав жену по румяной щеке, атаман вышел.
На улицах Черкасска было необычайное оживление. Несмотря на раннее утро, сновали толпы народа.
Ждали прибытия Петра Первого.
Царь плыл на кораблях из Воронежа в Азов. Хотя о его приезде не объявлялось, молва об этом сразу облетела окрестные городки и станицы. Люди отовсюду стекались в Черкасск, чтобы увидеть царя.
Казаки в цветных кафтанах и зипунах, увешанные оружием, казачки в азиатских ярких нарядах, татары в полосатых халатах, калмыки в ерчаках[2] из жеребячьей шкуры, иноземные купцы, старики и ребятишки шумно заполняли улицу.
В торговых рядах купцы торопливо открывали лавки и лари, выбрасывали на полки разнообразные диковинные товары.
Толпы людей ходили от ларя к ларю, от лавки к лавке и изумлялись невиданным заманчивым вещам. Полки расцветились шелковыми и камковыми материями, парчовыми тканями, яхонтами, жемчугами. На нитках висели золотые и серебряные, с дорогими каменьями, женские украшения. Кучами лежал сафьян всех цветов, сапоги, расшитые узорами чудесной азиатской работы. Морской пеной взбивалась кисея. Ослепляюще отсвечивали на солнце стеклянная заморская посуда, восточные медные кувшины с тонкой шеей, турецкое и генуэзское оружие, венецианские зеркала. Лежали вороха азиатских сладостей, сухих варений. Пирамидами громоздились бочонки с фряжскими винами, фруктовыми наливками, водкой.
У стружемента[3], покачиваясь на волне, стояли греческие, турецкие и итальянские корабли и галеры, доставившие в Черкасск грузы. Хозяева судов, распродав товар, толпились около татарских мурз, торговавших ясырью[4]. Десятка три оборванных и грязных невольников – ногайцев и кавказских горцев – угрюмо сидели со связанными руками на привязи у столбов и покорно ждали своей участи.
В тени мохнатой вербы сидел на разостланном зипуне старый домрачей с длинными запорожскими седыми усами. Рассеянно поглядывая вокруг мутными старческими глазами, он дергал звонкие струны домры и тихим, слегка дребезжащим голосом пел: