–Я не знаю, как сказать.– она вдруг еще больше покраснела и заулыбалась.
Опустила голову, прижалась ко мне всем телом. Я обнял ее и легонько поцеловал в макушку.
–Ну что ты? Что?– спрашивал и спрашивал я, пытаясь заглянуть ей в глаза.
–Мне кажется. Я не знаю. Я.. я…Она подняла глаза, и я вдруг увидел слезы. Она улыбалась и плакала одновременно. И я вдруг тоже ощутил, что плачу. Я наклонился к ней, слизнул слезинку, потом другую. Прижался своей мокрой щекой к ее щеке. Мы вдруг разом захохотали. Она шмыгнула носоми уткнулась в мой свитер.
–Я тоже хочу что-то тебе сказать,– неожиданно прошептал я куда-то ей в затылок.
–Давай месте?,– она вытерла слезы и теперь смотрела на меня спокойно, просто улыбаясь.
–Давай. -Я немного отстранил ее от себя, чтобы видеть ее глаза. Она светилась.
–У тебя счастливые глаза,– сказала вдруг она.
–И у тебя. Все. Давай, концентрируемся.– сказал я.
–Я -сказала она.
–Тебя,– я ощущал, как стучало в горле сердце.
–Люблю.– она засмеялась и спряталась в моем пиджаке. А затем подняла на меня смеющееся лицо, все еще мокрое от слез. В двери повернулся ключ.
–Доча, почему так горелым пахнет?
Я приоткрыл крышку кастрюли. На дне кочевряжилась прикипевшая ко дну капуста и когда-то золотистый «пассированный» лук.
Я проснулась с тяжелой головой. Пустая бутылка Шардоне все еще одиноко стояла у кровати. – Всё-таки пить- точно не мое.– я попыталась распутать кудрявый колтун на затылке. От вчерашнего разговора осталось удивительное впечатление. Мне бесшабашно и неотвратимо хотелось его увидеть. Дотронуться. Ощутить. Зарыться. Обнюхать. Короче: надо прекратить пить такими порциями.
Тут я открыла телефон.»Папа умер в семь утра»-писала сестра.
Голова все еще звенела, а пустой со вчерашнего вечера желудок громко сообщал, что не мешало бы достать-таки из холодильника последний просроченный йогурт.
«Вот и все»– сказала я вслух.
Нашла Сашкин номер и написала:»Папа умер. Я еду в Питер».
Прилетел в Москву. Разговор с Зосей оставил странное впечатление. Я не хотел себе в этом признаваться. Ни себе, ни ком-либо другому. У меня была устаканенная жизнь. Со своими прибамбасами и переворотами, но моя. И я мог ее контролировать. То, что закрутилось сейчас, возвращало меня на двадцать лет назад. Туда, где я был уязвим. Туда, где еще не нарастил себе панцирь. Где был одинок и незащищен.