перебивает. В итоге – сплошная рана.
Жизнь всегда будет первой, как фотограф Уиджи на
месте убийства, пока не высохли пятна
крови, спермы. Пока еще смерть красна,
и чего-нибудь сто́ит, и вообще – занятна.
Грустные фотки, как будто колода карт,
на всех языках одинаковые картинки:
бедный, родной, вонючий, невиноватый соц-арт,
дорогие товарищи кретины и кретинки.
По телеку вам пошутит какой-нибудь пионэр
с московской пропиской, а вы и рады: смешно же!
Пора выключить воду, вытереть старый хер
и перестать бормотать «о боже».
Собери все наши заявы, предъявы
в устной и письменной форме,
как мы были правы, неправы,
как шли на подливы, приправы,
сбоку припеки, прикормы, —
никогда не получишь, сука, наш голос,
свой отрасти, тренируйся,
отрастил же как-то свой волос,
и тохес, и нахес, и логос
во всю длину терний русских,
вот и говори давай собственным рылом,
брось наш барачный письмовник,
пробавляйся собственным мылом,
стань малым, стань мелом, стань мылом,
короче, тем, кто в письмо вник
и не выник, стерся – обмылок, огрызок —
вышел в тираж бесконечный,
стал пустому воздуху близок,
стал бла́зок, стал блюзок, стал блузок
читателем, тьмы заречной,
и лишь на себя надейся, детеныш,
или вообще не надейся,
только не плошай, сука, сон наш,
сучонок, сучоныш, найденыш,
а мы будем рядом, здеся.
ляг на бок сиську обними
чуть-чуть о путине подумай
как он без сиськи там один
в обнимку спит с тяжелой думой
считай до путина до ста
считай баранов и овечек
и слушай сообщенья тасс
из сонных маленьких местечек
вот из-под мышки говорят
из ямки из пупка из паха
и тени медленных отар
спускаются к воде без страха
тень галаадская растет
и воздух никому не нужен
и жар уже не жар но пот
речных рассыпчатых жемчужин
«Я вышел и выдохнул в небо», —
так мог бы сказать идиот,
но черного-черного хлеба
был полон черствеющий рот,
сосущего черного хлеба,
запекшей его головы,
и краем надзорного неба
ходили чугунные львы,
ходили они и толкали
чугунного ветра шары
и те становились из стали
и, падая, пели хоры
из Верди, из тверди, Аида
трагически жалась к стене,
и не было больше ни жи́да,
ни эллина, как на Луне,
и фразу полночного хлеба
жевать больше не было сил…
Он вышел и выдохнул в небо,
и молча свой хлеб проглотил.