), полученное от старшего брата (не считая покойного Сеймура), Братка Гласса). Стиль письма, как мне сказали, обнаруживает отнюдь не поверхностное стилистическое сходство с речевым маньеризмом рассказчика, и широкий читатель, несомненно, скакнет к опрометчивому заключению, что автор письма и я – это одно и то же лицо. Скакнет непременно и, боюсь, неизбежно. Однако впредь мы будем обращаться к Братку Глассу в третьем лице. По крайней мере, я не вижу веского довода против этого.
В десять тридцать утра, в ноябрьский понедельник 1955 года, Зуи Гласс, молодой человек двадцати пяти лет, сидел в наполненной до краев ванне и читал письмо четырехлетней давности. Письмо – машинописное, отпечатанное под копирку на нескольких желтых листах, – на вид было едва ли не бесконечным, и молодой человек не без труда удерживал его на двух сухих островках своих коленей. Справа от него, на краю встроенной в эмалированную ванну мыльницы, лежала подмоченная сигарета, впрочем, вполне неплохо тлевшая, поскольку он периодически брал ее и делал одну-две затяжки, почти не отвлекаясь от письма. Пепел неизбежно падал в воду, прямиком либо скатываясь с письма. Чего молодой человек, похоже, не замечал. Однако он замечал, по крайней мере отмечал, что горячая вода вызывала у него обезвоживание. Чем дольше он сидел и читал – или перечитывал – письмо, тем чаще и основательней стирал запястьем пот со лба и верхней губы.
В Зуи, имейте это в виду, мы находим сложную, неординарную, двойственную личность, что требует отвести ему не меньше двух абзацев своеобразного досье. Начнем с того, что роста он невысокого и сложения самого тщедушного. Со спины – в частности, из-за выступающих позвонков – он вполне может сойти за типичного малолетнего заморыша, которых каждое лето отправляют из большого города в благотворительные лагеря, чтобы они отъелись и загорели. Вблизи, что анфас, что в профиль, он красив необычайно, просто картинка. Его старшая сестра (она скромно предпочитает называть себя домохозяйкой из Такахо [13]) попросила меня описать его такими словами: «голубоглазый еврейско-ирландский скаут Могиканин, умерший у тебя на руках за столом для рулетки в Монте-Карло». Если же говорить более обобщенно и несомненно менее конкретно, лицо его могло бы показаться слишком миловидным, а то и вовсе смазливым, если бы одно ухо не оттопыривалось чуть больше другого. Сам же я придерживаюсь взгляда, отличного от двух вышеназванных. Я утверждаю, что лицо Зуи едва ли не всецело прекрасно. А потому, разумеется, вызывает тот же спектр бегло-неколебимых и обычно неадекватных оценок, что и всякое подлинное произведение искусства. Пожалуй, остается только добавить, что любая из сотни повседневных угроз – дорожная авария, простуда, ложь до завтрака – может вмиг обезобразить или исказить его обаятельные черты. Но чего, во всяком случае, у него не отнять, что составляет своего рода неизбывную радость, так это, как уже было замечено, подлинная