Но и эта тактика их не проняла. Женщины по-прежнему избегали меня и не соглашались заняться со мной сексуальными утехами. Помню, как я страшно завидовал рассказам своих ровесников, которые слушал за школой, когда мы докуривали там найденные на остановке бычки. По их рассказам выходило, что урод один только я, потому как секса у них хоть отбавляй. С юных лет. По семь, или восемь раз в день. Причем с женщинами всевозможных рас и весовых категорий – с училками, прямо на уроках и после них, с пионервожатыми в лагере и за его забором, с Наоми Кэмпбелл, заезжавшей неподалеку к кому-то в гости, и даже с Наташкой из десятого «Б». Наташка, как вы наверное догадываетесь, была первой красавицей в школе и ее окрестностях, и я относился к ней, как иконе, которую даже не надеялся поиметь, ибо грех это был великий.
Время шло, а фантазия моя не унималась, а только крепла и развивалась. Я придумывал все новые и новые способы. Но и отказы в ответ становились все изощреннее, пока я, наконец, не прочитал книжку про Печорина и понял, что тоже устал и никому не нужен.
И тут мне вдруг стало все равно. Встретившись с очередной своей «любовью до гроба», я, не мудрствуя, предложил ей «перепихнуться, пока никто не видит», и она радостно согласилась. Делали мы это торопливо, впопыхах, наслаждаясь запретностью и обоюдным поражением сопротивления реальности. А реальность оказалась бледной, невзрачной и черно-белой, как телевизор «Чайка», который, хоть и называется чайка, а ни летать, ни крякать не может. В общем, все оказалось куда хуже, чем мечты об этом всём.
Позже, встретив ее через несколько лет, я спросил, почему на нее, как на женщину, не действовали все эти годы ни битье портфелем по голове, ни затрещины, ни пятикилометровые стихи, которые я писал как из пулемета, ни мой хладный труп утопленника, повешенного в учительской и застреленного взглядом из «ее фотографии». Она ответила, что не понимала, чего я хочу, и думала, что я «странный», а возможно и болен на всю голову.
То есть, вы теперь понимаете, как понял тогда и я, что все эти годы были потеряны зря и, если бы не моя тупизна и упрямство, мы могли бы утешать себя, как кролики, еще с четвертого класса. Это был удар.
С этого момента все вокруг меня поменялось. Я перестал страдать, и мир не простил мне этого. Обиженные отряды лишенных внимания девиц стали атаковать меня, поджидая в лифтах, подъездах и переулках. Мне стали приходить записки, письма и целые тетрадки стихов, написанных нервным корявым почерком, со следами разноцветных слез на бумаге. К телефону я в тот период просто не подходил или отвечал «бабушкиным голосом», что «его нетути». Однако боевые отряды считали, что теперь я им должен, потому как сам начал первый, а так нельзя. Поманил, понимаешь, и в кусты. Причем в кусты, имеется в виду, один.