– Симпатично тут у вас, – мрачно пробормотал я, под дулом бластера сворачивая в очередную скудно освещенную и совершенно безлюдную хорду.
– Непременно скажу маме, что тебе понравилось, – хмыкнул Тюрбан, подталкивая меня сзади.
Я на мгновение оглянулся:
– А мама – это у нас?..
– Мама – это мама, – был ответ. Только принадлежал он не Тюрбану, а высокой худой зулланше, вдруг спрыгнувшей с потолка.
Наученный горьким опытом, что таким вот появлениям из «ниоткуда» удивляться бессмысленно, я моргнул, но промолчал. В то время как новая знакомая с непередаваемым тщанием приглядывалась ко мне обеими парами блестящих, будто маленькие черные пуговки, глазок. Что она там искала, я бы не сказал, даже если б напряг все извилины, поскольку плохо читал по невыразительным лицам инсектоидов с Глиссео.
– Ой, Краус, что тут у нас за милашка? – спросила зулланша Тюрбана и между делом ущипнула меня за щеку. Ее длинные и тонкие пальцы оканчивались когтистыми наростами, отчего щипок вышел совсем не милым.
Я не рискнул возмутиться, но на пробу коснулся лица, а потом посмотрел на кончики собственных пальцев. Крови, к счастью, не оказалось.
Зулланша тем временем продолжала оценку:
– Бледненький, конечно. И какой-то чересчур лохматый. Но то, что худой – это мне нравится. Это замечательно, да. Тощенькие куда лучше помещаются в банку, а, Краус? Что думаешь?
– Думаю, тебе лучше не разевать рот на имущество мамы, Кесс. И тащить свою худосочную жопку, куда тащила.
– Фу, грубиян, – отозвалась зулланша, но с заметной улыбкой в голосе. – Ваша с Сайзой размолвка характер тебе, конечно, испоганила.
Тюрбан устало вздохнул:
– Проваливай, а, Кесс? Нас и так заждались.
– Хм. – Зулланша казалась всерьез уязвленной, но на препирательства не решилась. Бросив на меня еще один заинтересованный взгляд, она плавно выплыла с поля зрения, растворившись в полутьме с тем же проворством, с которым появилась.
– Топай, – буркнул пират, настойчиво подтолкнув меня вперед.
Коридор вывел нас в отсек, оказавшийся чем-то вроде перекрестка, где под куполообразным потолком, к единому центру сходились все возможные ходы. Там, где по логике вещей следовало бы находиться полу, гравитация изгибалась так, что превращала низ в бок, а сам настил – в двустворчатые двери, преграждавшие дальнейший путь.