Последним на поляне остался парень в шинели. Он постоял, нерешительно озираясь – то в ту сторону, откуда пришел, то в ту, куда ушли Мерява и профессор.
И, наконец, направился за ними.
…Солнце стояло уже высоко, когда взвизгнула тихонько молния палатки, и из входа высунулась растрепанная голова молодой женщины.
– Ох, и разоспались мы! – весело сказала она. – Сейчас, наверное, часов одиннадцать!
– А что ты хочешь, – сонно отозвался ей из палатки мужской голос. – В четыре утра на учеты птичек вставать… Хорошо, хоть сегодня отоспались!
Женщина выползла из палатки, выпрямилась, совершенно нагая, потянулась всем телом, подставив лицо солнцу. Шагнула в сторону ельника, нагнулась у корней большой сосны…
– Ой, а фасоли-то нет!
– Какой фасоли?
– Ну, помнишь, я вчера за ужином ложку фасоли с грудинкой под сосну отложила. И глинтвейна немного плеснула.
– А, ты говорила, что это для предков…
– Ага. И для тех, кого все забыли. Здесь же много деревень заброшенных. А теперь фасоли нет.
– Наверное, ежики ночью съели. Или лисички.
– Наверное, ежики, да.
Женщина подняла голову, прислушалась. Неутомимый зяблик все так же облетал поляну по кругу, пуская звонкие трели. Кукушка куковала на березе.
Где-то вдали, в глубине темного ельника, раздавался чуть слышный звон.
Старик опять не пришел. Жаба чувствовала, что его не будет – в воздухе было разлито отсутствие – но все-таки сложила пухлые лапки под головой, полуприкрыла золотые глаза и ждала. Она привыкла ждать его здесь, на березовом мостике – два бревнышка перекинуты через лесной ручей. Привыкла за много, много весен и лет. Зимы и осени были не в счет – тогда жаба спала, застывшая, оцепенелая, где-нибудь на краю болота, в куче листьев и хвороста. И старик, должно быть, тоже спал где-нибудь под сугробом, в человеческой тесной куче, как спят зимой змеи. Ведь каждую осень с приходом холодов засыпал весь мир, который знала жаба – значит, и старик тоже.