Еще мне стало понятно, по чему я тосковала, когда вспоминала тетю эти полгода. Я тосковала по моментам, когда она была рядом…
В то время, когда Наташа появилась в моей жизни, я совсем не знала, кто я. Я знала, какой хотел видеть меня отец. Где-то у меня до сих пор лежит выцветшая фотография – худая, неловкая, двенадцатилетняя девочка в очках и с хвостиком сидит рядом с отцом. Мы тогда отмечали Новый год, но мне стало скучно за праздничным столом с родителями и соседями, и я пошла в свою комнату решать задачи по математике. Прорешав кучу примеров, я наткнулась на особенно сложный и пришла к отцу посоветоваться. На фотографии он сидит в кресле, а я примостилась рядом и показываю ему свою тетрадь. Отец сияет – его дочь такая, какой он хочет ее видеть. Прилежная отличница, которая занимается даже в Новогоднюю ночь.
В обычные дни отец с утра до ночи пропадал в подвале, где ремонтировал телевизоры и магнитофоны, чтобы как-то заработать на жизнь. Отец дослужился до капитана ракетно-воздушных войск и вышел в отставку, после того как мы вернулись из Германии, где прожили пять лет в военном городке. Правда, там он руководил небольшим телецентром и тоже постоянно возился с телеоборудованием. С техникой ему всегда было проще, чем с людьми. Я видела отца лишь изредка за ужином. Обычно он молчал, по военной привычке быстро и сосредоточено поглощал еду и уходил. Я не успевала придумать, о чем бы заговорить.
Еще я знала, какой не хотела видеть меня мать. Когда я приходила со школы, на кухне меня всегда ждал обед. Но я не должна была шуметь, как-либо беспокоить мать или лишний раз заходить в ее комнату. У нее болела спина, ей было тяжело ходить, и месяцами она почти не вставала с кровати. Вначале приходила медсестра и делала ей обезболивающие уколы, потом уколы стал делать отец. Но мне казалось, что причина того, что мать замуровала себя в своей комнате, была не в болях в спине. Я все думала о том времени, когда видела мать другой. Тогда я была еще совсем маленькая, и по дороге домой из детского сада мы с матерью нередко заходили в гости к дяде Леше. Я не помнила его лица, помнила только, что от него веяло весельем и дерзостью. Он включал на полную громкость магнитофонные записи Высоцкого и разрешал мне прыгать на диване – и то, и другое было для меня диковинкой. Я пользовалась случаем и самозабвенно скакала, испытывая на прочность диванные пружины, подпевала хриплым напевам барда и радостно смотрела на смеющуюся и увлеченно болтающую с дядей Лешей мать. Потом визиты к дяде Леше прекратились. Меня не оставляло ощущение, что это как-то было связано со мной. Что, если бы меня не было, мама бы продолжила ходить к дяде Леше. А я как-то этому помешала. Хотя может это была всего лишь детская фантазия. У матери могли быть и другие причины для депрессии. После возвращения из благополучной Германии, вступающей в Западный мир, откуда они с отцом привезли спутниковую антенну и плоский телевизор, в родном Пятигорске ее ждали очереди за хлебом и масло по талонам. А еще превращение из социально активной и хорошо зарабатывающей женщины в безработную, полностью зависящую от мужа. Но тогда я всего этого не понимала. И, прислушиваясь к вздохам матери, доносящимся из-за закрытой двери, не могла не думать, что я как-то виновата в происходящем.