Что касается фотографий, они для него были словно порталами в тот день, в тот момент. Так, как будто он открывал дверь, шагал в нее и оказывался ровно там же, где и стоял тогда, и делал то же, что и тогда, и проживал это еще раз и еще раз, снова и снова, только ярче и полнее, чем оно когда-то было на самом деле. Так, как будто сама жить была только превью, а воспоминания о ней настоящим. Поэтому он так любил фотографировать. Его альбомы, заботливо рассортированные и систематизированные по папкам, были окнами в жизнь.
И сейчас с экрана на него смотрела девушка, которую к великому своему удивлению, он захотел сделать своей. Чтобы она не принадлежала больше никому другому, чтобы никому другому больше не улыбалась, чтобы все, что она делает и обо всем, что она думает, знал только он. Не делиться, не находить компромиссов, положить в шкаф так, чтобы другие дети не касались его игрушек. Не сломали, не потрепали, и даже не видели. Как бы было прекрасно, спрятать ее в этом шкафу, и только ему одному был бы доступен ключ. Или может быть оказаться с ней в мире, где нет других, где есть только они вдвоем. Чтоб то, что ему близко сохранилось, законсервированное, неизменное.
Он откинулся на спинку стула, закрыл глаза. Представил себе этот идеальный мир, успел прожить в нем целую жизнь, где его руки уже покрыты морщинами, а ее улыбка такая же прекрасная даже спустя время, и только он может это видеть. Открыл глаза, и отпил еще один глоток кофе, все еще неостывшего. Разве он так много хочет? Совсем не много. Ему даже не нужно, чтобы она отдавала ему свое тело, он не хочет целовать эти улыбающиеся губы, которые кажутся такими яркими на экране. Ему нужно только чтобы ее глаза смотрели только на него, а губы говорили только с ним. И можно не касаться, напротив, ему противно уподобляться искаженным понятиям о любви. Достаточно просто быть рядом и словами или взглядами касаться душ. Это была его душа, он знал это, абсолютно точно знал, и не хотел, чтобы кто-либо еще был ближе к ней. Никто не будет ближе, чем он. Никто и никогда.
А время шло и шло. Кто-то скажет, что оно тянулось слишком медленно, а кто-то возразит, что пролетело незаметно. На то оно и время, неуловимое понятие, которое просачивается сквозь пальцы, если пытаешься его удержать, и нарочно превращается в черепаху, если торопишь.