Но в этот вечер Дю Лез зовет Аббаса в гостиную. Дю Лез сидит в кресле из тикового дерева, на коленях толстая красная книга.
– С сегодняшнего дня начинается наставничество.
– Наставничество, Сахаб?
– Я буду учить тебя французскому. Чтобы потом, когда меня не станет, ты смог многому научиться сам из книг, которые я собираюсь тебе оставить. У меня есть прекрасный перевод трактата Туриано о Механическом монахе – он был закончен где-то в конце шестнадцатого века, – а также хорошая книга по часовому делу. Во всяком случае, для начала. Когда ты начнешь понимать часовой механизм, перед тобой откроется целый мир. Серебряный лебедь, par exemple[21], – это часовой механизм, покрытый перьями и изящной отделкой, – Дю Лез останавливается. – Почему ты притих?
– Ты хочешь оставить мне книги, Сахаб?
– Только две, да. Я не могу перевезти их все во Францию.
Аббас не знает, что ответить, какие слова могли бы соответствовать величию этого подарка. В его жизни не было ни одной книги. Буквы он учил, рисуя на песке.
– У меня здесь есть «Contes de ma mère l’Oye», – Дю Лез показывает ему обложку со сверкающими золотыми буквами. – Король Людовик прислал ее в подарок Типу, но Типу счел ее слишком глупой. Она называется «Сказки… Матушки Гусыни».
– Самки гуся?
– Нет, это женщина по имени Матушка Гусыня. Человеческая женщина.
Аббас и Дю Лез смотрят друг на друга, ошеломленные языковой пропастью.
– Alors, начнем? – говорит Дю Лез.
Аббас садится в кресло и кладет книгу на колени. Язык дается ему нелегко, но он еще долго будет помнить, как впервые перевернул обложку и вдохнул аромат, поднимающийся от страниц, похожий на влекущее дыхание самой Франции.
Однажды утром Дю Лез просыпается в тисках жутчайшего похмелья. Единственное лекарство – добавка вина – должно быть в шкафу, но, открыв дверцы и перебрав все бутылки (пустая, пустая), он может только проклинать себя. Какая-то уксусная дрянь жалобно стекает по пищеводу.
Приняв решение пополнить запасы, он быстро одевается в джаму и патку. Зеркало на двери сталкивает его с отражением. Обычно он предпочитает не смотреться в зеркало до полудня, если уж не получается избежать этого совсем. Когда он видит себя, у него всегда возникает один и тот же вопрос: «Что с тобой случилось?» Ему пятьдесят семь, вся непринужденность испарилась с его лица. Он ухмыляется: вот он, старый развратник с щербинкой в зубах – или, во всяком случае, какая-то его часть. Блак был первым, кто сказал, что ему нравится эта щель между двумя передними зубами. Не просто нравится.