Я сдвинул брови.
– Не понял. Где сидит?
Нико широко улыбнулся.
– В келье, конечно! Где же еще сидеть попу?
– Попу? То есть, священнику? Что за работу может предложить мне священник?!
– Хоровое пение, чистка кадила, правка Библии и работа звонарем тебе не грозит. Это я гарантирую. Что именно за работа он сообщит тебе tete-a-tete. Отец сказал привести тебя к преподобному Жану-Батисту, который наставит тебя, грешника, на путь истинный.
Я медленно, тоскливо поднялся.
– Если это шутка, то совсем не смешная. Какого черта, Николас? Может, ты неправильно понял Софию, но мне работа нужна, а не райские кущи!
Кроша звенящую тишину, мое восклицание заметалось меж стенами, а взгляды наши скрестились, и мы не заметили появления низенького человека в белой широкополой рясе. Его грудь украшал массивный золотой крест, мягко сияющий в лучах света. Лицо человека было изрыто оспинами; напоминало это истыканный вилкой блин. Кустистые брови, нависающие над теплыми желтыми глазами, складывались в подобие живой изгороди. Седые волосы были коротко острижены на манер тюремного заключенного. Кошачий взгляд с легкой укоризной скользнул по мне. Нико быстро встал со скамьи и обошел человека в рясе со спины. К моему изумлению, ван Люст достиг электронного органа и уселся за ним.
– Дядя Жан – Батист, можно я сыграю? Создам вам приятную атмосферу и все такое.
Я осоловело посмотрел на бельгийца.
– Конечно, сын мой, конечно, – заговорил густым басом священник с чуть слышным гнусавым акцентом, характерно ставя ударения на последний слог. – Что-нибудь из Баха, Николя, très bon7.
Жан-Батист вновь обратил на меня свой желтоглазый взор – в этот раз с пытливым интересом. Широко улыбнулся, медленно, с достоинством протянул руку. Я вознамерился было ее пожать, но в последний момент понял, что ладонь священника была обращена ко мне внешней стороной – напряженно и будто с неким призывом. Что-то заставило меня совсем незаметно склонить голову перед человеком в рясе.
– Так вы и есть Хлеп Сегеже? – гнусаво осведомился он. – Очень рад встрече.
Торжественно и печально взревел глубокий голос органа. От услышанного губы – самым невероятным для меня образом – припали к сухой коже руки Жана-Батиста. Чувств не было: ни отвращения, ни наслаждения. Ошарашенный, отнял уста от протянутой длани, выпрямил спину, и только сейчас расслышал в подробностях, что же именно играл Николас. По утробе собора плавно растекались величественные ноты токкаты и фуги ре-минор Иоганна Себастьяна Баха. Техника исполнения была безупречна. Звук обволакивал нас словно пудинг ложку.