− Ты на праздники или отпуск догуливать? − спрашивала тем временем Клавдия Васильевна сына.
− Какой догуливать! − отвечал майор. − Дай Бог, в декабре только позволят.
− Не бережешь ты себя, − вздыхала мать. − Смотри, не сдюжишь ведь, как отец.
− Будет тебе! Не камни ведь ворочаю.
− Камни не камни, а ночами небось не спишь, все своих супостатов ловишь. Опять, смотрю, осунулся, синяки под глазами.
− Да это с дороги я. Как-никак три часа за рулем.
− Димку-то не видел? − чуть помолчав, спросила мать, и Климанов заметил, как Диденко вдруг болезненно вздрогнул и потемнел лицом.
− Нет, − глухо отозвался он.
− Людка, что ли, не пускает?
− Она…
− Ну а ты что же? Неужель управу на нее найти не можешь? В милиции ведь работаешь, не где-нибудь.
− Вот именно! − встрял в разговор Юрка. − Да я бы на твоем месте в суд подал! Не имеет она права отцу с сыном не давать видеться!
− Ну и что твой суд? − Диденко поднял на приятеля покрасневшие, полные тоски и боли глаза. − Ну постановит он, что обязана моя бывшая давать встречаться, а дальше-то что? Да плевала она на его решения: что ее, за неисполнение родительских прав, что ль, лишат? Дудки! Не оштрафуют даже!
− Да брось, Петрович! − продолжал воинственно распаляться Евстафьев. − Чего, нельзя, что ли, приструнить твою стерву, как положено? Давай наедем на нее по-взрослому, чтобы обделалась по самые уши!
− Ага, щас она тебе обделается! Я вон попытался было года два назад по телефону ее усовестить, так она живо в прокуратуру и в управление телегу настрочила: дескать, я угрожал ей, посадить обещал, то ли краденое, то ли наркотики хотел подкинуть. Потом замучался отписываться да доказывать, что не верблюд. Да к тому же… − Петрович вздохнул. − Людка сыну давным-давно мозги промыла, внушила, дескать, это не она меня выгнала, а наоборот, я к другой ушел. И не докажешь ничего − Димке-то, когда мы разбежались, еще и двух лет не было!
Майор умолк, сунул в зубы мундштук, выпуская белесую дымную завесу, будто хотел отгородиться от тяжелых дум. Климанов с удивлением смотрел на него, не узнавая в этом усталом, изведенном тоской и печалью мужике прежнего бравого сыщика. Даже широкие плечи Деда как-то сжались, по-стариковски ссутулились, словно под невидимой тяжкой ношей.
Это длилось минуту. Петрович, словно опомнившись, резко выпрямился. Махом допил стакан, бодро поднялся: