Шмон недолюбливал творчество Марата и никогда не скрывал этого. Он прошествовал вдоль картин, подготовленных к отправке на выставку, бесцеремонно тыкая пальцем в отдельные полотна. Но вдруг быстро отдернул руку:
– Ты что, ток по ним пропускаешь? Они у тебя кусаются, – засмеялся Шмон и показал, жестикулируя уже на расстоянии:
– Я бы предложил выкинуть вот эти.
– Хорошо, я подумаю, – сказал Марат. – Надеюсь, у меня такое право есть?
– Есть, есть. Завтра в одиннадцать пришлем машину, – и Шмон так же быстро исчез, как и появился, испортив окончательно настроение Марату.
«Что за день сегодня такой несчастливый», – поморщился художник. Достав из буфета бутылку дешевого коньяка, он отпил прямо из горлышка треть содержимого и снова плюхнулся на тахту. Жара, коньяк, неприятности сделали свое дело, и он вскоре забылся тяжелым сном, в котором Грецкий оказался его отчимом, а он убегал от него, как это было в детстве, но тот все равно его находил, а Шмон – любовником Леры, и эти двое тыкали пальцем в его картины, гримасничали и смеялись зло и обидно.
Когда Марат открыл глаза, густой полумрак уже окутал землю и яркий серп луны, словно подвешенный на незримой нити, висел прямо у окна. Глядя на него сквозь прищуренные веки, художник постепенно выходил из сна, с отвращением припоминая все, что привиделось. Потом вспомнил, что единственный близкий человек – Лера ушла и, должно быть, навсегда. Он сел, окинул взглядом мастерскую – она была плотно заставлена подрамниками с холстами, увешана картинами. Но сейчас это не радовало, все казалось чужим, неуютным.
Марат пригляделся. В наступающей темноте краски светились, фосфоресцировали. Картины словно бы ожили и переговаривались между собой короткими световыми вспышками. Марату даже показалось, что он слышит странные, загадочные звуки. «Действительно, немного жутковато. Лера права, они словно живые», – подумал он и включил свет. Эффект исчез. Все стало на свои места. Это были просто картины.
Зазвонил телефон.
– Ну что, Шмон все же устроил шмон? – услышал Марат низкий голос Риты.
– Он перекинул меня в другой зал, а тот отдает Грецкому.
– Ты сильно огорчен?
– Немного да, – признался Марат.
– Он носится с этим Грецким, как с писаной торбой. Такую раскрутку в прессе ему обеспечили… Но ты послушай, что я тебе скажу. Мы разместим тебя в тринадцатом зале, поменяем с Поленчуком, тому все равно. Да и залы практически одинаковые по размеру, но тринадцатый удобнее расположен и в нем освещение более слабое. Поленчук, кстати, на это уже жаловался. А твоим картинам нужен полумрак, свет им противопоказан. Я когда была у тебя в последний раз, поняла это.