После обеда супруги вышли в сад и сели на лавку в тени абрикосового дерева. Художник прикрыл глаза и, казалось, задремал, но это было не так. Как обычно, при любой возможности он размышлял над очередным полотном. Валентина положила рядом кожаную папку и, раскрыв ее в нужном месте, хотела что-то сказать, но налетевший ветерок подхватил из папки одну из бумаг и понес. Женщина стремительно сделала несколько шагов и ловко поймала документ у агавы, широко раскинувшей свои огромные стрельчатые листья. Обрадовавшись, что удалось словить важную бумагу раньше того, как она опустилась на ее острые колючки, Бродская облегченно вздохнула и вернула документ в папку. Протягивая мужу, сказала:
– Я хотела, чтобы ты подписал вот это.
Шагал, не открывая глаз, ответил:
– После.
В эту минуту он решил, что прекрасный букет станет частью полотна, посвященного влюбленным. Обнимая друг друга, они будут парить над лесом из сине-голубых цветов.
– Ты хотя бы взглянул, – слегка обидевшись, пробормотала жена, подталкивая к нему папку.
– А что там?
– Дарственные на пять эскизов к картинам твоего «Послания» и восемь гуашей, которые ты решил подарить музею в день открытия, – ответила Бродская, протягивая мужу авторучку.
– Потом. Все подпишу потом, – недовольно проворчал Шагал и, демонстративно отодвинувшись от жены, вернулся к своим мыслям.
– Лучше это сделать сейчас и, не откладывая в долгий ящик, сегодня сообщить прессе, – настаивала она.
– Прессе мне и без этого есть что сказать!
– Марк, послушай меня внимательно. Я, конечно, догадываюсь, что тебе, безусловно, есть о чем поговорить с журналистами, но если ты и на этот раз промолчишь об очередном подарке, то не удивляйся, что кто-нибудь из писак опять будет трезвонить о твоей скупости и…
Шагал не дослушал, резко вскочил, мелко перебирая ногами, забегал у лавки и, раздражаясь, почти закричал:
– Удивляешься ты! А меня совершенно не волнует, что думают обо мне те, кто сует нос не в свои дела. Пусть себе разглагольствуют про мою скупость, если в этой жизни им ни подумать, ни заняться уж более нечем. Бога ради! Я их переубеждать не стану. Кстати, один из них опять сочинил очередную ерундовину. Пойдем, пойдем, я тебе покажу, – он забежал в дом, нашел газету, нервно развернул ее. – Ну вот, вот! Смотри, что он тут пишет! – художник ткнул указательным пальцем в статью и, передразнивая журналиста, загнусавил: – В юности Шагал испытал на себе воздействие авангардных художников начала двадцатого века, – сменив тембр голоса, он раздраженно спросил: – Ты слышала эту чушь? Это только полный кретин мог придумать, что я испытывал чьи-то там воздействия! Голод я испытал в юности! Голод и страшенную нужду. Случалось, что мой ужин состоял из одного огурца. Но голод меня не так страшил, как невозможность работать! Я был нищ, как церковная мышь! Мне было нечем и не на чем рисовать! За отсутствием холста я писал на простынях, случалось, использовал собственные ночные рубашки. Из-за нужды я продавал свои работы дешевле дешевого или даже оптом, лишь бы иметь хоть несколько франков. А он пишет о каком-то воздействии. На все тогдашние модные течения мне было наплевать! Я тогда просто искал себя. И если я… Если я и написал несколько работ в стиле кубизма или еще какого-нибудь «изма», то только лишь для того, чтобы понять сущность этого стиля. Ты поняла меня? Я спрашиваю, поняла?