От всей этой примирительной работы Шопенгауэр избавил себя. Его воспитание привело к тому, что религия лежала в значительной степени вне его – формальная вещь, которая никогда не занимала всю его душу. Он не прошел через внутренние состязания веры и пришел к философии, имея лишь минимум унаследованного и принятого вероучения. Поэтому усилия по примирению казались ему лицемерными, как это естественно для тех, кто не вырос под историческим влиянием или не узнал, насколько индивидуальный интеллект, даже самый великий, зависит от великой исторической традиции веры и знания. Поэтому для Шопенгауэра было легко и естественно пройти мимо христианской теологии и современного христианства с презрительным фырканьем и простонать: Factor Judaicus! При этом многое в аскетизме и пессимизме раннего христианства было ему глубоко симпатично.
Но глубокое ощущение зла в мире и необходимости самоотречения, по его мнению, было затуманено под влиянием национального оптимизма и старых легендарных суеверий евреев. Именно по этим причинам он с восхищением обратился к менее исторически окрашенной религии Будды с ее более чисто человеческой схемой спасения. Дело не в том, что он отвергал чудо как таковое. Он отвергал ограничение чудес несколькими годами мировой истории, особым вмешательством, внеземным замыслом. Напротив, он учил о вечном присутствии чудесного в жизни и природе, о присутствии во всех вещах высшей реальности, которая никогда не перестает проявлять себя, превосходя закон причинности и ограничения пространства и времени. Поэтому для него христианство ошибалось, делая упор на историческую точность записи событий, ограничивая одним местом и человеком процесс искупления, вместо того чтобы увидеть, что его истины относятся ко всему времени и говорят обо всей вселенной. Не иначе учили философы, с которыми он так горько расходился. Только, хотя они подчеркивали внутреннюю гармонию между философией и религией, он не замечал внешнего разлада между отношением веры и отношением размышления.
Эта антитеза была частью устоявшегося презрения к чисто историческому, которым отличался Шопенгауэр. Для такого склада ума контраст между наукой и историей, которому учит вся философия, был преувеличен до полного обесценивания последней. Его современники, не в последнюю очередь Гегель, были заняты попыткой проникнуть в смысл существующей реальности с помощью исторического метода; они стремились показать, что медленный процесс истории является, под формой времени, постепенным раскрытием органических принципов, которые лежат в основе действительной жизни. Сгущенная и непрозрачная реальность настоящего (по их мнению) становится прозрачной и раскрывает свою внутреннюю структуру и расслоение только для того, кто шаг за шагом наблюдает за последовательным сгущением ее членов на протяжении истории. Таким образом, они приняли, но подчинили себе исторический метод в качестве органона философского исследования. Шопенгауэр вряд ли признает его ценность вообще. Проницательное воображение гения, то есть философа, каким он его себе представляет, может одним взглядом увидеть дальше и глубже, чем тусклый глаз простого ученого, даже при всей оптической помощи эрудиции и археологии. Так называемый прогресс, раскрываемый историей, по его мнению, является лишь заблуждением, вызванным неоправданным вниманием к некоторым случайностям декораций, драпировок и внешних форм. «Истинная философия истории, – говорит он (со скрытой ссылкой на современные попытки построить схему исторического прогресса), – состоит в том, чтобы понять, что при всех бесконечных изменениях и пестрой сложности событий перед нами лишь одно и то же неизменное существо, которое сегодня преследует те же цели, что и вчера, и что оно всегда будет преследовать. Философ-историк, соответственно, должен признать идентичный характер всех событий, древнего и современного мира, Востока и Запада; и, несмотря на все разнообразие особых обстоятельств, костюмов, манер и обычаев, он должен видеть везде одну и ту же человечность. Этот один и тот же элемент, сохраняющийся при любых изменениях, заключается в основных качествах сердца и головы – много плохих, мало хороших. Девиз философии в целом должен звучать так: Eadem sed aliter. Прочитать Геродота – это, с философской точки зрения, значит изучить достаточно истории. Ибо в нем вы уже найдете все, что составляет последующую историю, – поступки и занятия, жизнь и судьбу человечества, как они вытекают из вышеупомянутых качеств в сочетании с физическими условиями».