В двадцать муж, в двадцать пять ребёнок,
несомненный карьерный рост.
А ребята… живая повесть
и мятущиеся огни.
Где я вижу вокзал и поезд,
видят символ пути – они.
Им подарена лёгкость ямба,
мне предписан унылый счёт.
Так среди урожайных яблонь
несъедобный возрос дичок,
в пенье флейт ворвалась трещотка,
снег нагрянул в разгар весны,
неуместно торчит хрущёвка
в стае домиков расписных.
Я каркас нежилого дома,
я надёжный упор плиты.
А они – золотая дрёма,
сувенирчики и цветы…
Приползают в беде нередко,
осуждают, но дорожат.
«Ты спасательный круг, жилетка!».
Я устрою, найду деньжат,
чётко выведу с перепутий
и не хлопну в сердцах дверьми.
«Ты волшебница!»
Но по сути –
попаданка в волшебный мир.
Я умом понимаю, вроде, про гитару и про бистро, как принцессы и принцы бродят в мире офисов и метро. И растерянно озирают – дом, работу, вчерашний долг… Дети, изгнанные из рая. Птицы певчие – в стиле фолк… И несчастны они стократно, и бегут они в сон и брань. Их затягивает обратно – за хрустальный барьер, за грань.
И брожу я среди драконов, по пещерам и ковылям, по воздушным мостам влюблённых, по эльфийским лесам-полям. Там костёр за туманом брызжет, сеет в озеро донный блеск, шустро вертит макушкой рыжей, пряди плещутся до небес. Шпили замка рассвет пронзают, а по стенам текут вьюнки. Правда, ландыши ускользают от жестокой моей руки… Сине море вскипает, пенясь, треплет ветер его вихры.
И поёт опалённый феникс…
И глаза у меня мокры…
Стыкуешь пазлы и опять, и снова, залатывая бреши полотна. Не ведая картины и основы – о чём она и какова она.
Упорен ли, отчаян ли, рассеян… тщеславься ли, безумствуй ли, скандаль – ты будешь видеть «пазлинки» соседей. Не цельный мир, но малую деталь.
То кисточкой порхаешь легковесно, сгоняя пыль с мозаичного «я». А то в сердцах швыряешь не на место раскрашенный кусочек бытия. И кажется, он жалок и потрёпан, не обрамлён спасительной канвой: частичка луга, бездны, небоскрёба, и просто тень – неведомо кого. А хочется – мазками, мощно, сильно! всю ширь объять, размах её и рост, и скорбный голос вещей птицы Сирин, и утешенье птицы Алконост…
Сквозь отторженье горькой правды-матки, раздрай извне и горечь изнутри, покой и лень, метанья и припадки, где жадно – «дай» и жертвенно – «бери»… Ты будешь петь (пусть даже и не ново) для слова – не для красного словца… о двуединстве малого, земного, твоей судьбы – и замысла творца.