И твое, шагающий через край.
И твое, глотающий таблетки.
И твое, не видящий открытой двери.
– Отдай их мне. А я – ему. И пойдем со мной.
Иными словами, это мужчина в черной рясе должен был просить спасти девочку – не наоборот. Но тех, других, еще предстояло найти, а мальчик пришел сам. Он был рядом и потому раньше всех увидел, что от девочки остались крупинки.
– Там много умирающих девочек, – напомнил мужчина. – Почему именно она?
Не то чтобы такие вопросы были в регламенте. Не то чтобы ответ что-то изменил.
– У Кристы есть дар, – сказал мальчик просто, как о данности. Как о цвете неба и травы.
– Пройдут годы, прежде чем ее дар возымеет силу, а сама она – значение. Сейчас Криста никому не может помочь.
Только теперь мальчик по-настоящему удивился:
– Если бы Криста никому не могла помочь, как бы я узнал, что у нее есть дар?
Мужчина посчитал это хорошим вопросом.
– Что ж, пусть, – молвил он.
Возможно, слегка патетично. Но он был в черном – не в красном, не в белом; и он очень давно не уводил в лабиринт детей.
Огарки с карандашиками испугались, увидев мальчика. Их род не должен был так быстро молодеть. Особенно от маленьких спичек, что снаружи могли прояснить столько темных ночей, а здесь так быстро и глупо погаснут. Воцарившееся смятение напомнило мужчине в черной рясе о самом скверном. В далекой библиотеке с арочными окнами, переплетая книгу, в которой не хватало начальных страниц, он негромко бормотал:
– Кто и как это упустил…
Когда дети, покидая мир, перестали плакать?
Ариадна двигалась вдоль картин, как мимо голых стен, – равнодушно. Приобретенный иммунитет к искусству экономил ей слова.
– Согласись, в этом что-то есть, – не сдавался я.
– Трата времени, – сказала Ариадна.
Мы были здесь впервые, но интернет уверял: галерея «Синий черный» давно сияла на изменчивом небосводе современного искусства. Силуэтом стеклянное здание напоминало танцующую пару, в которой один преклонил колени, а другой не сполна это оценил.
– У неё свое творческое видение…
– Говорят, оно есть в МКБ.
Черные и синие полотна, краски на которых были замешаны со строительным мусором, не имели рам. Форм, привычных для картин, тоже. Не только из-за торчащих наружу прутов или скрученных в рожки листов перфорированного железа – нет; картины были как большие кляксы. Мрачные, разрозненные, прямиком из психиатрического теста, ими рябили все поверхности зала (то есть без шуток, даже пол), за исключением фасадной витрины в три этажа мерцающего стекла.