– Сынок, Алексей пьет?
– Не знаю, а что? Что за вопросы ты задаешь?
– Да видела сегодня его. Шел с какими-то ребятами по улице, пьян, в руках – бутылки. Подумала: неужели вот так и мой сын где-то бродит?
– Что ты, мам? Перестань, ты же меня знаешь.
– Смотри, Володя! Сам должен понимать, оступиться легко, а вот потом…
– Мама! – повысив голос, оборвал разговор Володька. В комнате воцарилась натянутая тишина, лишь поздний осенний дождь из темноты стучал в окно.
На ноябрьские праздники школа выступала с концертом у шефов. Подготавливая совместно с Лешкой номер – балладу о не вернувшемся солдате, Володька вдруг поразился открывшейся в его друге особой артистичности исполнения. И, когда под щемящий аккомпанемент гитары он читал стихи, а сидящие в зале растроганные женщины-матери, проводившие сыновей в опаленный огнем и зноем Афганистан, не могли сдержать слез, Яковлев понял, что сильный телом, в чем-то грубоватый Куницын – чуткий и легко ранимый парень. А может, показалось? Может, это была лишь тонкая, искусная игра? Но для чего? Возражая самому себе и с самим собой соглашаясь, Владимир чувствовал, что в Алексее, в этом странном парне, молодецкая удаль, переходящая в опасное лиходейство и легкомыслие, никак не уживаются с небывалой душевностью. Словно непримиримые враждебные люди в нем ведут беспрерывное соперничество: если побеждает первый, Лешка пакостит, а если второй – готов ради другого разбиться в лепешку. Так оно и получалось.
После концерта ребята сели на рейсовый автобус. Плавно покачиваясь, он нудно тянулся по скользким улочкам: неповоротливо вылезал из цепочки юрких, омытых дождем автомобилей, осторожно подползал к остановке, гремел дверьми, набирал пассажиров, затем так же осторожно пристраивался к основному потоку и, не торопясь, плыл дальше в гулком течении дороги. Что-то сонное, расслабляющее было в этом ровном движении. И Леха, поначалу нервничавший от невыносимой медлительности, перестал раздраженно вздувать желваки, успокоился, разомлел, почувствовал себя необыкновенно легко, как когда-то в речном трамвайчике. Тогда, подплывая к пристани за городом в дождливую погоду, ему совсем не хотелось покидать сухого, теплого места, приятно пахнущего перегретым машинным маслом, и затем бежать по пустому берегу к ближайшему укрытию, чтобы, до нитки промокшим, дрожать под дырявым навесом. И сейчас, щурясь в запотевшее окно с прилипшими снаружи водяными горошинами, он лишь наблюдал, как закрываясь зонтами, портфелями, целлофановыми кульками, горе-грибники мчались к избушке лесника на опушке, и прислушивался к звучному шлепанью сочных капель на железной крыше.