(начальник саперного отряда). Катулл пожаловал ему в стихах другую «должность» –
mentula, – выражение столь впечатляющее, что академический переводчик Адриан Пиотровский демонстративно оставлял его без перевода в русской транскрипции, не желая пополнять застенчивые советские издания вялыми эвфемизмами вроде «хлыща» и «хрена», которые передают лишь начальную букву, но не энергию охального слова. Упиваясь собственным неистовством, Катулл поносил всё и вся, что было связано с этим
Мамуррой-ментулой родом из города Формии, – его блуд, его стишки, его богатства, нажитые на должности не блистательной, но вполне воровской (саперный отряд занимался строительными работами и доставкой провизии), его подружку Амеану, ту самую, за которой последовало в бессмертие выражение
“puella defututa”… И в какой-то момент, то ли под воздействием нервного задора, входившего в состав его вдохновения, то ли в силу особого поворота поэтической мысли, он связал с ним и Цезаря:
Славно снюхались два гнусных педераста,
два распутника – Цезарь и Мамурра.
И не диво: оба ходят в скверне —
этот в римской, тот в формийской, – крепко
въелась в них она, ничем ее не смоешь.
Близнецы они – одной страдают хворью;
спят в одной кроватке; оба грамотеи.
И не скажешь, кто из них блудливей, —
девкам римским оба конкуренты!
Славно снюхались два гнусных педераста[9].
На Цезаря это произвело убийственное впечатление. Praefectus fabrum Мамурра, сколько бы он ни наворовал, находясь при легионах Цезаря сначала во время его испанского наместничества в 61 году, а затем и в галльских походах, был, конечно, фигурой несопоставимой с полководцем. Цезарь даже ни разу не упоминает этого соратника в «Записках о Галльской войне». Очутиться в «злых ямбах» Катулла рядом с ничтожным сапером было для него, пожалуй, двойной обидой, такой обидой, что ее выражение – несомненно публичное – дошло через 180 лет до Светония. «Валерий Катулл, по собственному признанию Цезаря, – сообщает он, – заклеймил его вечным клеймом в своих стишках о Мамурре, но, когда поэт принес извинения, Цезарь в тот же день пригласил его к обеду, а с отцом его продолжал поддерживать обычные дружеские отношения». Да, извинился, явился на обед. Но после этого еще более утонченно издевался над Цезарем, то выказывая ему презрительное равнодушие – «Знать не хочу я совсем, черен ты или бел», – то рисуя его соратников не черными и не белыми красками, а чистым ядом: