Глава первая Прощание и прощение
В январе-феврале 2011 года в СМИ особенно обсуждались такие события, как «Арабская весна», теракт в Домодедово и переименование милиции в полицию. Для меня эти месяцы прошли в бесполезной наемной работе, в ухаживаниях за моей бабулей в нашей двушке, где болезнь то на короткий срок отпускала ее, то с силой вновь прижимала к себе. Отнимая аппетит и силы даже на малую активность, она давала взамен столь глубокий, продолжительный сон, что казалось – лишь новорожденному доводится столько спать. Из-за того, что она категорически не хотела ложиться в больницу, мы ограничивались полумерами – лекарствами да редкими вызовами скорой помощи, служащие которой убеждали нас в необходимости полного обследования с дальнейшим стационарным лечением. Нет, не страх перед белыми халатами, свойственный человеку, служил причиной такого решения: моя бабуля за всю свою долгую и тяжелую жизнь много раз оказывалась на больничной койке и покидала ее с грацией, достоинством и силой лошади, в год которой она родилась и с которой сама себя соотносила. В первую очередь она руководствовалась предчувствием простой русской женщины, имевшей свыше десяти братьев и сестер, некоторые из которых умерли еще в младенчестве; предчувствием женщины, которая пережила сверхбыструю, лихорадочную индустриализацию и Великую Отечественную войну, когда «порой приходилось питаться картофельными очистками да клевером и трудиться, будучи девочкой-подростком, за 550 грамм хлеба»; предчувствием женщины, которая активно участвовала в послевоенном восстановлении страны наряду со своим отцом, моим прадедом, прикладывавшим в буквальном смысле слова свои руки к строительству добротного, кирпичного многоквартирного дома, куда позже заселилась наша семья; предчувствием женщины, которая работала в 2—3 смены на кондитерской фабрике и в одиночку растила дочь в конце Хрущевской оттепели и начале эпохи Брежнева; предчувствием женщины, которая воспитывала маленького меня в жестокие, кровопролитные, головокружительно вольные и головокружительно голодные «девяностые» и которая состарилась в полные надежд «нулевые». Предчувствие ей не изменило.
Привычно ненастным, мокрым утром шестнадцатого марта мы оба находились в привычном состоянии: она – в болезненном, я – в меланхолическом. Ничего особенного. В десятом часу приехала мать в свой выходной на то время, пока я не исполню хоть какие-то свои должностные обязанности. Разъездной характер моей работы сильно развязывал мне руки и в последние недели я либо прогуливал ее без ведома руководства, либо выполнял некачественно. Собираясь в прихожей, через дверной проем я наблюдал привычную картину, как моя бабуля лежит в позе зародыша на кровати, рядом с которой стоят таз и кружки с водой, как на ее осунувшемся, бескровном лице выделяются большие глаза, своей голубизной и подвижностью вселяющие надежду. Моя мать о чем-то ее спрашивала, на что та отвечала привычным глуховатым голосом, едва шевеля губами. Приблизившись к порогу комнаты, но не переступив его, я сказал, что постараюсь как можно скорее закончить дела и незамедлительно вернуться.