Их расширившиеся от шока глаза уставились на нас, сплетенных в греховном экстазе на узкой монашеской койке.
Но даже их появление не могло развеять сладкий морок, окутавший мое существо.
Последние судороги удовольствия еще сотрясали мое тело, заставляя конвульсивно сжиматься на обмякающем органе Тристана. Семя, смешанное с кровью моего порушенного девичества, стекало по моим бедрам, безмолвно свидетельствуя о свершившемся.
Смутно, словно сквозь туман, я слышала потрясенный возглас настоятельницы и глухой стон отца Бенуа. Их лица, искаженные ужасом и гневом, казались масками из ночного кошмара. Ядовитый смех Изабеллы, торжествующий и злорадный, резал слух, словно скрип ржавых петель.
Но ничто из этого больше не имело значения. Ни грядущий позор, ни неминуемое наказание. В эти мгновения абсолютной близости, слияния тел и душ, я познала истинный смысл бытия. Познала свою женскую суть, расцветшую в объятиях любимого.
И пусть завтра мой мир рухнет, разлетится на осколки. Пусть я заплачу страданиями за украденное счастье. Оно того стоило. Стоило всех горестей и бед, что падут на мою голову.
Потому что на краткий миг, в безвременье экстаза, я была по-настоящему свободна. Свободна любить. Свободна желать. Свободна быть сама собой…
Лион, Франция, 1490 год
Узкие улочки Лиона, залитые холодным осенним дождем, казались нескончаемым лабиринтом. Я брела по ним, не разбирая дороги, не обращая внимания на промокшую насквозь одежду и любопытные взгляды редких прохожих. Мои волосы, выбившиеся из-под капюшона, липли к лицу, а ноги в промокших туфлях скользили по мокрым камням мостовой.
Мое сердце было опустошено, а душа – иссушена горечью прошлых лет. Прошло пять долгих лет с той роковой ночи в монастыре Святой Урсулы. Ночи, которая навсегда изменила мою жизнь, заклеймив печатью грешницы и отступницы.
После того, как наш с Тристаном грех был раскрыт настоятельницей и духовником, разразился грандиозный скандал. Меня немедленно изгнали из монастыря, предварительно подвергнув унизительной епитимье и публичному осуждению. Тристана же отлучили от церкви, несмотря на все его мольбы о снисхождении, и сослали в дальний монастырь для покаяния. Но самым страшным ударом стало отречение моего отца.
Узнав о случившемся, он в гневе разорвал помолвку с графом де Монтиньи и публично отрекся от меня, недостойной дочери, опозорившей его имя. С тех пор я стала изгоем, парией, о которой шептались за спиной и которую сторонились, как прокаженную.