«Будем посмотреть». Наша училка по русскому ему за такие слова точно влепила бы пару!
Я стал тренироваться у Валерия Петровича три раза в неделю. Вскоре моими любимыми видами стали кросс и фехтование. Плавал я тоже неплохо, а вот стрелок из меня был никудышный. Не все ладилось и с конным спортом. Для своих четырнадцати лет сложен я был как-то коряво: при росте метр семьдесят весил всего пятьдесят килограммов.
– Пересушили тебя малость, – озабоченно говорил тренер. – Не ровен час, с коня сдует.
Постоянной лошади у меня не было. На первых порах меня сажали на самых спокойных. Однажды мне дали строптивого коня по кличке Пижон. Он так понес меня по кругу, что я вылетел из седла, но, к счастью, приземлился вполне удачно. Не было у меня и постоянного пистолета. Постоянным было лишь желание двигаться, двигаться, двигаться.
Впечатлений от работы на заводе, от тренировок было много. Я мечтал ими делиться с Леной в своих письмах, но неожиданно возникло почти непреодолимое препятствие: мой почерк попрежнему напоминал почерк терапевта.
Сначала я был просто в отчаянии. Кое-как написал куцее письмецо, старательно выводя каждую букву. Но получилось все равно плохо. Почти как на нашем цеховом стенде ударников коммунистического труда. Тогда я пошел на отчаянный шаг: купил в канцтоварах несколько тетрадок в косую линейку для первоклашек и стал по ночам, чтоб не засмеяли родители, старательно выводить каждую букву. Толку было немного, но я закусил удела не хуже Пижона, и через какое-то время почерк стал выравниваться. В середине августа я писал уже почти красивым почерком, правда, он очень походил на почерк Лены, который я невольно перенимал, по сто раз перечитывая каждое ее письмо.
Все мои письма Лене проходили цензуру Лая. Он внимательно выслушивал зачитываемый мною текст очередного послания и одобрительно махал хвостом, похожим на букет мимозы. Цензор он был доброжелательный, и я всегда находил в нем поддержку.
В письмах я рассказывал Лене о заводе, о нашем дачном участке, о секции пятиборья и, конечно, о Лае. Я готов был писать о чем угодно, но только не о своих чувствах к ней, которых очень стеснялся. Лена писала подробные письма о своей жизни в деревне на берегу Селигера. Она дружила с многочисленными девочками и мальчиками, приехавшими в деревню из Калинина, Москвы и Ленинграда. По ее словам, приезжие дружили не только между собой, но и с местными ребятами, которых знали с самого раннего детства. Чаще других друзей Лена упоминала мальчика Севу, который был «совсем взрослым и готовился на будущий год поступать в МГИМО». Я не знал, что означает эта аббревиатура, но понимал, что речь идет об институте. Странно, но у меня в силу моего небольшого жизненного опыта упоминания этого Севы не вызывали чувства ревности. Точнее, они вызывали какую-то непривычную тревогу, которая, если разобраться, и была предвестником того чувства, которое взрослые называют ревностью.