– В чем дело, Чикетта? Разве все было настолько ужасно, что ты решила вот так порвать со мной, даже не увидевшись?
– Было очень хорошо, Роланд… и очень плохо. Ты был очень добрым и щедрым – и очень жестоким… Будем считать, что я струсила.
– Считать? До скольких, дитя, мы будем сегодня считать?
– Роланд! Если ты хотел попрощаться, мы можем просто поговорить…
– Меня не обманешь, ты сейчас уже сказала мне все! Ты становишься другой, когда думаешь о нас.
– Нет.
Роланд остановился у ее дома. Она быстро вышла и машины, зашла в подъезд, побежала вверх по лестнице, вытирая глаза.
– Что за дурные манеры! – Он пошел за ней, не торопясь, но и не медля, отмеряя шагами и рукой, ударяющей по перилам, сбегающий в неровность анапест.
Милость к нам, кто рискует погибнуть в противостоянье
Бесконечного с будущим, и состраданье
К заблуждениям нашим и нашим грехам!
Услышал, что она остановилась, снова пошла. Тихо, медленно.
Надвигается лето – жестокий сезон,
Моя молодость этой весной умерла,
Солнце, пламенный разум, развеет мой сон.
Это время преследовать ту, что мила!
Он поднялся к ее двери, посылая слова, словно стрелы, в ее вздрагивающую спину, загреб в горсть волосы девушки и, запрокинув ее голову, посмотрел в глаза, не отпуская, завел в квартиру.
За собой красота благородная манит…
Что за маг в эту форму ее воплотил?
Эта страстная нежность и дразнит, и ранит,
И желает, чтоб только ее я любил…
Его голос стал тише, и медленней полился поток слов, и сладко потянуло назад и вниз затылок, и вертанулись стены, и полетели разноцветные листы и брошенные на кровати фотографии, когда он стряхнул покрывало.
Колдовство золотых волос
Долгой вспышкой меня ослепило
Словно пламя короной застыло
В лепестках подожженных роз!
И опять в этом безвременье его отрешенного взгляда, его голоса, то срывавшегося на шепот, то заполнявшего всю комнату – внутренность колокола, – она клялась себе, что готова терпеть его злую иронию, беспричинные смены настроения, пренебрежение, но снова быть, быть в этом бьющемся ритме стихов и его движений… и снова проклинала себя за это. А потом уже не думала и не помнила ни о чем.
Роланд смотрел на ее спину – какая она встревоженная, беззащитная с этими острыми плечами и бороздками ребер, такую непременно нарисовал бы Шиле, Карпо вырезал бы из мрамора. Все напряжение этих линий, беспокойных и нежных, говорило ему сейчас о той главной причине, по которой он должен оставить ее – о том, что самое страшное он должен прекратить с ней делать. Он постоянно пытался разрушить ее веру в добро, в счастье, ее способность быть светом и теплом, ее любовь к жизни простой и яркой, не изуродованной извращенным стремлением к власти над тем, кто тебе дорог. Он постоянно пытался вести ее, но куда – в бездну собственной тьмы?